Чужая мать
Шрифт:
— Дурочка, — сказал он, надевая пилотку, — это война совсем не для любви.
— Ишь ты! — снова зашлась она так, что даже закашлялась. — Перевернул!
— А как же! Эта штука посильней войны.
— Почему? — неожиданно засмеявшись, спросила Ася.
— Да... хотя бы потому, что вечная. А война вечной не бывает... Оставить табачку?
Ася помотала головой.
— Спи, — сказал он и плотно придвинул за собой жидкую дверь.
— Паша! — позвала она, но он уже ушел.
Где-то в глубине еще хотелось посмеяться над ним, но почему-то вдруг самой себе улыбнулась от счастья,
Зеленели вокруг деревья. Такие же кудлатые, как возле этого сарая, они во все стороны разбегались по станичным улицам. И трава. Она простегала тонкие полоски на месте павших заборов. Когда приезжаешь с передовой, да еще из камышей, окружавших тебя не один день, даже хуторок кажется неправдой, полной жизни. А станица и вовсе представляется большим городом. Но сейчас ей словно подарили целый мир...
Да, она существовала отдельно от всего, а теперь сама стала и деревом и травой. Пусть хоть одной веткой, одним цветком, который когда-то раскроется на этой ветке. Тьфу, тьфу, тьфу! Так же о мертвых говорят. А ей, дурочке, жизнь увиделась в этом... Да просто она воскресла! Нужно свернуться калачиком и попытаться заснуть...
Через несколько часов, открыв глаза, она испугалась, что и в помине не осталось ничего от острого чувства, которое овладело ею. И в которое другие не поверят, если им сказать. Да и сама Ася потребности в таком чувстве не подозревала. А может, подозревала когда-то, но забыла. Ася прислушалась к себе. Настороженно огляделась, боясь, что сейчас новое чувство разрушится отчего-то. Со всех сторон сарай изрезало щелями, и в них бил свет. Напротив постели стояли пустые полки из неоструганных досок, лишь на верхней лежала чистая ложка, которой, наверно, ел Паша. В углу к ведру с водой приткнулась табуретка, а на ней зубная щетка и порошок в железной коробке. Ася встала, почистила зубы пальцем, представляя себе будущее немыслимое богатство: две щетки рядышком и красивый умывальник. На стене висело зеркальце, в которое он гляделся, когда брился. Асе до зеркала не дотянуться — так высоко! Смешно.
Ася подскочила, попробовав увидеть себя, но не увидела.
Залезла на табуретку, подставив ее поближе к стене, и рассмеялась. Давно не видела такой растрепы!
Когда Зотов вошел, она лежала под простыней — над ушами и на висках бантики из бинта. Закрутила волосы в кои веки!
— Все — на концерт, а я за тобой... Чего ж ты?
— У меня часов нет.
— Ну, я выйду, а ты одевайся.
Не шевелясь, она лежала, как прежде, и он услышал в тишине ее дыхание.
— Я выйду, — повторил он, но вместо этого сел к ней, а когда дотронулся до нее боязливыми руками, она высвободила из-под простыни свои тонкие руки и обняла его так крепко, что у него закружилась голова.
Все вокруг закружилось. Она целовала его в щеки, в нос, в глаза, но это так, попутно, а искала и находила губы. Или он находил ее губы, с которых почти пропала нежная корочка, и Ася его не отталкивала.
— Паша, — звала она, — Паша...
Потом, откинув голову и посмеиваясь, Ася затылком изо всех сил прижимала его руку к тощей подушке и просила:
— Ну
— Вслух?
— А как же я иначе услышу?
— Зачем себя обкрадывать?
— Не понимаю.
— Все равно будет лучше.
— Что это? — спросила вдруг Ася.
Рев самолета начал оседать с высоты и скоро заполнил сараюшку. Ася не сразу поняла, что самолетов было много. И вот их рокот перешел в длинный свист, не затихающий, а вырастающий тоже. Все вырастало. Не заставил себя ждать и грохот бомбовых разрывов. Земля, принимавшая удары, затряслась, во всяком случае, здесь...
Ася быстро оделась, сдергивая с себя и разбрасывая по земляному полу марлевые бантики.
— В той стороне, где сад, — лихорадочно проговорил Паша. Она схватила санитарную сумку.
...И на Кавказе и на Кубани Ася нередко попадала под бомбежки, а такое и она видела впервые. Десять — пятнадцать «юнкерсов» уходили серой облегченной стаей, сопровождаемой зенитными вспышками. Низкорослые вишни, окутанные дымом, горели, поддавшись огню без спора. Глаза выхватывали в дыме человеческую руку, обращенную к небу, кусок одежды с болтающимся погоном...
Убитых возили на тех же грузовиках, которые не так давно привезли сюда живых. Этих грузовиков не хватило для всех. Десятки недавних зрителей ложились в неподвижный строй у обочины дороги, пока не подкатывала цепочка других грузовиков, а может быть, и прежних — кровь на откинутых бортах выдавала их.
Расшвыривая искры, пылал сколоченный вчера помост, недолгая сцена для артистов... Ася пробежала мимо, прикрывая глаза от искр.
— Туда! — крикнули ей, направив за длинный бугор, похожий на кусок железнодорожной насыпи.
Раненых опускали в некошеную траву, и трава прятала их искаженные лица. Луг за насыпью стонал разными голосами. Медперсонал из окрестных точек прибывал, но все равно рук было мало, и Ася оказалась тут не лишней. Над третьим не то пятым раненым, разведя руками траву, чтобы проверить, жив ли этот солдат, Ася застыла и тронула его лоб:
— Герасим, миленький! Колпак!
Ася позвала Зотова, но лейтенант не откликнулся. А Колпаков как-то мучительно, не с первой попытки, чуть приподнял дрожащие от напряжения веки.
— Ася? — вопросительно прошипел он.
— Миленький, помолчи, — уговаривала она, располосовав на нем издырявленную осколками гимнастерку от воротника донизу и отхватывая от нее мешающие куски садовым ножом — да, его так и называли «садовым», острый и кривоватый нож санинструктора, очень похожий на мирный садовый нож.
Столько было ран на теле Колпакова, жилистом и таком небольшом, что и от половины можно погибнуть. Иные кровоточили, как старательные ключи. Жгуты, жгуты сначала, чтобы остановить кровь. И резиновый и матерчатый... И шины...
— Палки! — крикнула Ася.
По лужайке метались солдаты, помогая санитарам, раздавали срубленные с вишен ветки для шин. Чего только не подкладывала Ася под раздробленные солдатские кости! Иногда в дело шла и винтовка раненого с ее широким прикладом.
Понимая все, в том числе и бесполезность ее неразумного отчаяния, и желая ее утешить, Колпаков виновато выдохнул: