Чужая шкура
Шрифт:
— Нет, не я ее оформлял.
— Значит, ее можно отсюда забрать?
Он устало вздохнул, положил руки мне на плечи и прежде, чем я успел высвободиться, сказал очень спокойно:
— Здесь приют, мсье, мы никого не держим насильно. Мы принимаем тех, за кем семья ухаживать не хочет или не может. Нам не хватает пятидесяти коек, у нас длиннющий список очередников; знаю, вы хотите поступить по совести, но все же подумайте, ведь ко мне таких, как вы, человек пятнадцать за неделю приходит, — обругают нас по-всякому, заберут родных по доброте душевной, а через два дня вернутся в слезах, потому что недержание, потому что соседи, потому что дети… Так что смотрите сами. Если вы ее заберете, то уж не привозите назад. Здесь вам не ломбард.
С тем он меня и оставил, продолжил обход. Я же вернулся к моей Ба — мне нравится ее так называть. Ей восемьдесят восемь, и у нее почти
Дом у нее — просто чудо. На отшибе. Совсем простой. Гранитный прямоугольник на дальней оконечности мыса, прямо над старым живорыбным садком, поросшим водорослями. Кусты дрока в саду. Соседи-свиноводы изувечили одно крыло здания, пристроив веранду, и как раз собрались заменить маленькие стрельчатые окна огромными раздвижными. «Ведь ей уж недолго осталось», — оправдывался муж, демонстрируя недюжинную житейскую мудрость. Чета приняла меня весьма радушно, раз уж я здесь и представляю для них реальную опасность. «Знаете, она сама захотела перебраться туда, мы бы и тут за ней присмотрели…» Я попросил их в два дня освободить помещение и несколько месяцев, а может, и недель, переждать у себя в свинарнике. Моя бабушка хочет умереть дома. Они нашли, что это очень мило с моей стороны. Я выпил с ними рюмочку ликера.
В богадельню вернулся счастливым, тем более что мне не пришлось посещать нотариуса, который, конечно, потребовал бы у меня необходимые документы, чтобы я впоследствии смог вступить в права наследства. Но мне же не надо ничего. Я просто хочу быть рядом. Как только Ба не станет, меня больше не увидят здесь. А до той поры поживу, доставляя людям радость, волнения и хлопоты. Вот, нанял в деревне сиделку, она поможет привести в порядок дом. «Наследнички» уже успели разбазарить ее вещи, выбросить на свалку фамильные реликвии. Пришлось мне по-быстрому подыскать для нее новые на окрестных барахолках. Портреты предков, безделушки, мою колыбельку, старые альманахи, сборники сказок, поломанные игрушки, лошадки из муранского стекла, венецианские лампы… Точно так же я состарил свою студию, приспособил ее к Ришару Глену. Карин узнает мой стиль.
Сиделку я поселил на первом этаже, сам устроился на втором, в той самой угловой комнате, где провел детство. Колыбель поставил в гостиной, сделал из нее жардиньерку для гардений. А пока дом оживал, я подготавливал бабушку.
Я заново научил ее ходить, гулять, слушать. В моменты просветления, которые, как мне кажется, бывают у нее все чаще, она шаркает по больничному двору под руку со мной и послушно повторяет рассказы о моем детстве — я их впрыскиваю малыми дозами, но она быстро их забывает. Но мысль об открытке от Робера, лежащей на камине, поддерживает ее, когда ей становится страшно, и она готова опять провалиться в небытие. Я постоянно твержу ей одно и то же, одну и ту же фразу, всякий раз усложняя ее: целое письмо от твоего дорогого Робера лежит в большом конверте рядом с чудесной елкой, которую я купил к Рождеству… Она с улыбкой погружается в нарисованную мной картину. Вот уже два дня она не зовет меня Робером. Похоже, уразумела, что он умер, а я его сын. Но с письмом на камине мы все же не расстаемся. Иногда, прямо посреди разговора, она вдруг окликает: «Ришар! Это ты?» — словно я только что вошел и она страшно рада меня видеть.
Выхожу от нее счастливый, взволнованный, как на крыльях. Наконец-то у меня появилась семья, и скоро она станет больше, но мне надо наверстать столько времени! Завтра поеду в Париж за Карин с дочкой, привезу их в дом, куда нынче же доставлю свою Ба, и мы, невзирая на март, отметим Рождество в компании с письмом Робера. Порой мне кажется, что во всей этой авантюре, встрече с Карин и постепенном превращении в мужчину ее мечты был лишь один смысл: не дать старой одинокой женщине умереть в богадельне и вернуть ей дом, откуда ее выгнали. Думая об извилистых и в то же время понятных дорогах судьбы, я улыбаюсь за рулем «жука», в котором гениальный сельский механик увеличил мощность двигателя и устранил все вибрации, хотя я только попросил его
Зайдя этим утром в палату, я обнаружил толстуху, сушившую волосы Ба, которая сидела в кресле с полотенцем на плечах, прямая, как палка. Толстуха резко выключила фен и, не выпуская его из рук, поскорей вытолкала меня в коридор. Провод, вырванный из розетки, волочился за ней. Она представилась лучшей подругой Ба, Ивонной, и стала порочить память моего деда, который, бросив жену, ушел добровольцем к немцам. Я тут же осадил ее. Все это в прошлом. Пусть оно постыдно, меня и такое устраивает. Я ведь тоже был брошен, едва родился, и лишь месяц назад узнал о своих бретонских корнях. Откуда? — спросила она. Тут-то я и влип. К счастью, мой взгляд случайно зацепился за очень красивое жемчужное ожерелье у нее на шее. Она заметила это и, вероятно, решила, что у меня родились подозрения, поэтому, прикрыв рукой жемчуг, небрежно пояснила, что Антуанетта подарила ей это ожерелье к Рождеству.
— А знаете, к ней уже понемногу возвращается память.
Лучшая подруга тут же перешла в наступление, обычная тактика тех, у кого нечиста совесть:
— Ну вот! Скажите прямо, что я воровка!
Я погасил ее возмущение: пусть забирает ожерелье и все остальное, но чтобы впредь не шныряла вокруг Ба, иначе я на нее заявлю. Без перманента мы обойдемся. Она удалилась с гордо поднятой головой. Без сомнений, завтра вся округа восстанет против «внука предателя» — ишь, заявился, хочет бедняжку Антуанетту до нитки обобрать! — оно и лучше, мы останемся в полной изоляции, и я буду выглядеть куда достовернее, чем если бы мне пришлось держать экзамен перед каждым лавочником. А для покупок нам отлично подойдет супермаркет, что на Ваннском шоссе.
До чего же не терпится пройтись по магазину вместе с Карин, побродить между полок, наполнить до краев тележку… Это будет нашим первым свадебным путешествием.
Я выехал в половине третьего. Солнышко уже начало пригревать. Мадам Легофф хорошенько укутала Ба, и мы с ней пообедали в саду, у живорыбного садка, во время отлива. В мягком йодистом воздухе витал аромат форситий: лишь при западном ветре сюда тянет свиным навозом. Я смотрел на маленькую старушку в двух шапках и купленном мною в меховом магазине Морбиана искусственном лисьем манто бледно-розового цвета. Не знаю, счастлива ли она, но главное — она дома.Я был так взволнован, когда Ба ходила по комнатам, замирала перед каждой безделушкой, каждым портретом и старательно вспоминала. «Узнаю», — сжимая мою руку, шептала она, хотела, чтобы внук ей гордился. Я выкопал в государственном лесу маленькую елку, украсил дом лампочками, гирляндами. Будем отмечать Рождество каждый день, она его обожает. И не больно-то она религиозна, просто любит праздники. С Яслями Христовыми туго в это время года, я нашел одни из комикса про Астерикса в детском магазине. Так что в нашем хлеву спал, прости Господи, новорожденный Астерикс, а над ним стояли счастливые Обеликс и Фальбала. Ба хохотала до упаду. Похоже, наш род издавна с церковью не в ладах. А про отцовскую открытку она больше не заговаривала. Добрый знак.
Сиделка мадам Легофф — меня в ней привлекли не рекомендации, а то, что она родом с Кот-д’Армор и вдобавок «живет с другой женщиной», как нашептала мне хозяйка булочной, где я заприметил объявление, — оказалась не только превосходной поварихой, но и заядлой картежницей. Она уж точно сумеет вернуть моей Ба потерянные килограммы и будет каждый день терпеливо обучать ее правилам игры в белот заново. Бедняжка разругалась с подругой-ветеринаршей и мечтала только о том, чтобы найти такое место работы, где она чувствовала бы себя в семье. Я пригласил нотариуса выпить по стаканчику и попросил его по моей доверенности выплачивать сиделке жалованье с пенсионного счета Ба, на котором денег вполне достаточно. Это обойдется гораздо дешевле, чем отчисления в дом престарелых, и нотариус, отводя взгляд, заверил меня, что я сделал правильный выбор. Из-за этой истории с рентой он чувствовал себя страшно виноватым передо мной, тем более, что я не предъявлял никаких претензий. Чтобы окончательно его успокоить, я признался по секрету, что на самом-то деле не имею права носить фамилию Глен — отец меня не признал, но я достаточно получаю по авторским правам, и потому не жду от бабушки ничего, кроме запоздалой любви напоследок. После таких слов любой проникся бы ко мне доверием и симпатией. Нотариус принес с собой бутылочку «Мюскаде». Я смотрел, как они чокаются за прекрасное будущее, и думал, что роман, сочиненный мною для Карин, наконец готов.