Чуждое тепло
Шрифт:
– Но мистер Андервуд находится за миллионы лет отсюда.
– Это не имеет значения.
– Нет, имеет. Мистер Андервуд мертв, вы вдова, – он успел подробно расспросить ее об этих обычаях. – А вдова может снова выйти замуж! – находчиво добавил он.
– Я только условно вдова, мистер Карнелиан, вы это хорошо знаете, – она строго смотрела на него, пока он мрачно топтался на подножке и чуть не выпал из локомотива от возбуждения. – Мой долг всегда помнить о возможности найти средство вернуться в собственный век.
– Эффект Морфейла, – сказал он. – Вы не сможете остаться в прошлом, посетив хоть раз будущее. Во всяком случае, надолго. Я не знаю, почему. Не знает и Морфейл. Примиритесь с тем, миссис Амелия Андервуд, что вам придется провести здесь вечность. Поэтому проведите ее со мной!
– Мистер Карнелиан, ни слова больше!
Он пригорюнился, стоя на дальнем конце подножки.
– Я согласилась коротать время в вашем обществе потому, что считала своим долгом просветить вас в какой-то мере в вопросах морали. И я продолжу эти попытки. Тем не менее, если через какое-то время я удостоверюсь, что вы безнадежны, я махну на вас рукой и откажусь встречаться с вами. Неважно, буду я вашей пленницей или нет.
Джерек вздохнул.
– Хорошо, миссис Амелия Андервуд. Но месяц назад вы обещали объяснить, что такое добродетель, и как я могу постичь ее. И до сих пор не сделали этого.
– Вы заблуждаетесь, я все объяснила, – ответила она. Ее спина стала чуть прямее. – Но если вы настаиваете…
И она рассказывала ему историю сэра Персифаля, пока золотой, украшенный драгоценными камнями локомотив пыхтел в небе, оставляя позади величественные облака серебристо-голубого дыма.
И так шло время, пока миссис Амелия Андервуд и Джерек Карнелиан глубоко не привязались друг к другу – так, словно они были женаты (Джерек, с его чрезвычайными способностями к адаптации, не придавал этой условности значения), к тому же они были равны. Даже миссис Амелия Андервуд вынуждена была признать некоторые преимущества такой ситуации.
У нее не было никаких обязанностей, кроме воспитания Джерека и ведения домашнего хозяйства. И ей не нужно было сдерживаться, когда хотелось сделать остроумное замечание, ведь Джерек не требовал того внимания и уважения, которые были необходимы мистеру Андервуду в их бытность в Бромли. И миссис Амелия Андервуд в этом несносном декадентском веке впервые ощутила, что такое свобода. Свобода от страха, от обязанностей, от неприятных эмоций. А Джерек был любезным и проявлял огромное желание доставить ей удовольствие, искренне ценя ее характер и красоту. Ей иногда хотелось, чтобы все было по-другому, чтобы она и в самом деле была вдовой. Или незамужней девицей в своем собственном времени, где она и Джерек могли бы обвенчаться в настоящей церкви с настоящим священником. Когда появлялись такие мысли, она решительно гнала их от себя. Ее долгом было помнить, что однажды она может вернуться на Коллинз-Стрит, 23, Бромли, причем желательно весной 1896 года, 4 апреля в три часа утра (именно тогда, когда ее похитили), дабы никто не смог узнать, что произошло. Она хорошо понимала, что никто не поверит правде, и что догадки будут гораздо более обыденными, не сулящими ничего хорошего, нежели та действительность, в которой она находилась. Оттого момент ее возращения выглядел не слишком многообещающим. Но как бы то ни было – долг есть долг.
Порой она затруднялась вспомнить, в чем состоял ее долг в том мире или в этом… этом загнившем рае. Действительно, трудно цепляться за все моральные идеалы, когда все говорило об отсутствии сатаны, ибо здесь не существовало войн, болезней, печалей (разве только по заказу) и даже самой смерти. И все же сатана должен был присутствовать и здесь. Конечно, вспомнила она, он обитает в сексуальном поведении этих людей. Но каким-то образом оно уже не шокировало ее так сильно, как раньше, хотя именно это было доказательством морального падения. Но все-таки эти люди были не хуже тех невинных дикарей, дикарей острова Паутау в Южных морях, где она провела два года, помогая отцу после смерти матери. Эти дикари тоже проживали дни, не ведая о грехе.
Миссис Амелия Андервуд, будучи рассудительной женщиной, иногда спрашивала себя, правильно ли она делает, обучая Джерека Карнелиана смыслу добродетели.
Не то, чтобы он выказывал какую-то особую леность в усвоении ее уроков. Были случаи, когда она едва подавляла соблазн махнуть рукой на все это и просто наслаждаться жизнью, будто находясь на каникулах. Это была приятная мысль. И мистер Карнелиан был прав в одном – все ее друзья, все родственники и, естественно, мистер Андервуд, все ее общество в целом, даже сама Британская империя, что само по себе было невероятно, мертвы уже миллион лет, превратились в прах и забыты.
Даже мистер Карнелиан был вынужден собирать по кусочкам сведения о ее мире из нескольких сохранившихся записей и ссылок на другие, более поздние по отношению к девятнадцатому веку столетия. А ведь мистер Карнелиан считался крупнейшим специалистом планеты по данному периоду. Это удручало ее.
Подавленность сделала ее отчаянной. Отчаяние привело к вызову. Вызов заставил ее отвергнуть определенные ценности, когда-то казавшиеся незыблимыми и прочно укоренившимися в ее натуре. Подобные чувства, к счастью, возникали, как правило, ночью, когда она находилась в своей постели, далеко от мистера Карнелиана.
Джерек Карнелиан часто слышал, что миссис Амелия Андервуд поет, готовясь ко сну, и, стараясь подражать предмету своей любви, сам просыпался в некоторой тревоге. Тревога переходила в размышления. Ему хотелось бы верить, что миссис Андервуд зовет его – подобно древним любовным песням Фабричных Сирен, которые когда-то заманивали мужчин в рабство, на пластмассовые шахты. К счастью, мелодии и слова были ему знакомы, и, по его разумению, полностью отличались от брачных песен. Он вздыхал и ворочался, пытаясь заснуть снова, в то время как ее высокий сладкий голос снова и снова повторял: «Иисус осеняет нас чистым ясным светом»…
Мало-помалу ранчо Джерека видоизменялось. Миссис Андервуд делала предложения: что-то подправить здесь, кое-что изменить там – и так до тех пор, пока дом не стал похож на старый добрый викторианский особняк. Джереку комнаты казались чересчур маленькими и загроможденными, и ему было неуютно в них. Он находил пищу, которую они оба ели по ее настоянию, скудной и тяжелой. Маленькие готические башенки, разные деревянные балкончики и фронтончики красного кирпича ранили его эстетические чувства больше, чем грандиозные творения Герцога Квинского. Однажды, когда они вкушали ленч из холодной говядины, чеснока, огурцов и вареного картофеля, он отложил неудобный нож и вилку, которыми по ее настоянию пользовался, и сказал:
– Миссис Амелия Андервуд, я люблю вас, я знаю, что сделаю все для вас…
– Мистер Карнелиан, мы же договорились… Он поднял руку.
– Но я признаюсь вам, моя прекрасная леди, что этот интерьер, который вы заставили меня создать, становится чуточку скучным, если не сказать больше. Вам не хочется перемен?
– Перемен? Но, сэр, это хороший дом. Вы сами говорили мне, что хотите, чтобы я жила, как раньше. Этот дом очень походит на наш особняк в Бромли. Он несколько больше и, пожалуй, обставлен получше, но я не могла противится этому. Я не вижу смысла не использовать возможность приобрести пару вещей, которые я не могла иметь в моей… моей прошлой жизни.