Чужестранцы

Янь вышел на опушку, и удалое солнце июля заискрилось у него в глазах, превратив заливной луг и дальнюю чащу, и спокойную гладь округлого озера в некое нарядное единство, сияющую митру земли. Даже мрачная толпа смотрелась не чужеродно-зловеще, а лишь суровым намёком на то, что не всегда благо миром правит.

Взгляд Яня остановился на росшем поодаль роскошном ясене – пронизанном

Дыша полной грудью, Янь любовался царём-деревом, не глядя на приближающихся людей. Но рука взялась за топорец, на поясе висящий. Другого оружия не было у него, хотя отроки умоляли взять.

– Осоромят тя, боярин.

Да кому там срамить! Смерды ведут смердов… Он и с чеканом управится. Не половцы чать.

Трое были совсем уже близко. Грязные сермяги, лапти да онучи. Косматые волосы спадают на глаза – волчьи, внимательные и жестокие. У двоих топоры – тяжёлые рабочие, не ухватистые да ловкие, как Янев чекан. Третий несёт дреколье. Да у всех – ножики за поясами.

Всё ещё обводя взором окоём, Янь вытащил чекан и вдруг, не думая, воздел его, словно приветствуя противников, ясень, озеро, небеса и Бога над ними. Солнечный луч попал на стальное полотно, и оно яростно заискрилось.

Янь.

Шли по Волге и по Шексне, и кровью мечен был путь их. Шли смерды да изгои – кисло воняющее лапотное стадо. Впереди – вожак. Этот выступал важно в искусно пошитых узорчатых сапожках, да цветной рубахе, да шёлковом с жемчугами оплечье. Соболья шапка венчала главу его, с плеча красное корзно свисало, застёгнутое пряжкой с большим яхонтом, сверкающим, яко око кроваво.

Настала в тот год скудость в земле Ростовской – прошлогодняя засуха, а за ней ледяные ливни убили урожай, и к весне пухнуть стал народ. Многие изгои оторвались от вервей и пошли бродяжить по земле, ища пропитания, подобно ненасытным волкам. А те, кто сидел на месте, чем-то перебиваясь, становились бродягам ненавистны. И тут объявился некий, глаголящий:

– Ведаю, кто своё обилье держит!

Был он веры старой, не греческой, волхв, многие чудеса показал. И пошли за ним, и чем дальше шли, тем гуще чернела толпа, словно шествовал по Руси конь, а на нём – ездец невидим, лишь развевается чёрная его епанча, покрывая всё больше земли тенью своей.

Тяжко дышащая, алчущая толпа вваливалась на погост, и требовал вож её на суд к себе лучших жён. И здешний люд, словно по какому-то мороку, приводил к нему безропотно жён своих и сестёр, и матерей. Молвил тогда чародей, перстом указуя на ту или другую:

– Вот та хлеба зажала. А эта – мёд. А та – рыбу.

Потом, взяв острый нож, резал он жене спину, пока родичи ту держали. Кричала она волчицей, кровь хлестала из широкой раны. И вдруг, словно в мороке, видели ошеломлённые люди, что из раны является та пища, о какой волхв возвестил. И славили его, расхватывая хлеба и мёд, и рыбу, ели жадно, но насытиться никак не могли, так и оставались с голодными брюхами. Над женой же той глумились, пока она не умирала. А потом мужья, жён своих сгубившие, прилеплялись к толпе и шли до иного погоста или же веси, где всё повторялось.

В непроглядной лесной темени пылал яркий костёр. Шипел на вертеле, истекая салом, молодой кабан. Отроки толпились вокруг, простирая к жаркому пламени озябшие в ночной стыни руки.

Боярин сидел поодаль, поигрывая чеканом, склонив бритую голову, чуб на которой, носимый согласно стародавнему обычаю знатных воинов, как и вислые усы, уже пронизали серебристые нити. Но ни в лице, ни в фигуре не было признаков дряхлости. Не будь седины, мнилось бы, что вот сидит могучий молодой боец. Да таким он и был, Янь.

Янь Вышанин. Полвека носил он уже это имя и успел прибавить роду своему почёта. Хоть и так род был славный: вёлся от Свенельда, воеводы кагана Святослава, через Добрыню, дядьку кагана Владимира, а после – Остромира, посадника Новгородского. Да и у отца Яня, воеводы Вышаты, заслуг неисчислимо: ходил при Ярославе Владимировиче в поход на Византию, потерял во время бури все ладьи, но повёл воев пешим ходом. Ополчение было разбито, Вышату взяли в полон, и вернулся он домой лишь три года спустя – ослеплённым. А сам Янь служил князю черниговскому Святославу, вместе с ним и другими Ярославичами ходил в Тмутаракань, дрался с торками и половцами. Теперь же послан Святославом сюда, на Белоозерский погост, дань имать в земле его братца. Яню было всё равно, как там братья обговорили это дело, да и обговорили ли вообще, но сторожился он, вёл отроков своих не по проезжим дорогам, а всё больше лесом – так-то спокойнее. Святослава он любил, а двух братьев его ни во что не ставил. К Святославу, мыслил он, перешла мудрость и доблесть отца, ему и быть первым. Знал, что Святослав искал стола златого Киевского, и намерен был услужать ему в этом всячески.

Ведь Янь сам себе на уме был. Род его немногим хуже, чем у Рюриковичей, однако не столь велик, чтобы стать ему князем. А простым боярином маловато будет. Ну и ладно – Янь он есмь. Святослав же Ярославич великим князем быть хочет и станет, а Янь при нём, куда ж без него.

Ему казалось, что он всегда был здесь, на Руси. Реки, луга, поля, чащи и веси – всё было его, исхожено и изъезженно им и его предками. На святых местах прадедов вырастали Божии церкви, и Янь молился в них. Но иногда старые боги доставали его душу, и перед глазами шли картины времён до Владимира и даже бабки его Хельги – радения предков перед старыми грозными дивами. И уж если захватывал этот морок, то возникало перед мысленными его очами великое Древо, по которому он белкою скакал, серым волком по земле стелился, сизым орлом кружил под облаками. Так и рождались его песни. Нет, Янь был добрым хрестьянином. Но – голос крови, куда ж его денешь… Да и предки его, служа богам старым, делали им различие: принося моления светлому Хорсу, щедрому Дажьбогу или отцу певцов Велесу, никогда не кланялись жуткому повелителю бездны, болотному князю Ящеру, чьи отвратительные воплощения до сей поры тревожили разум людской, а порой и пожирали плоть человеков.

Итак, Янь был здесь хозяином, и как хозяин, с тревогой зрел нестроения, возрастающие на возлюбленной земле. Русь словно бы одрябла, не стало почти ярых и бодрых витязей, наводивших страх на земли ближние и дальние. Уные же люди гребли под себя, мерой их был прибыток, а своя киса милее воинских почестей. А уж если собирались на битву, так бились расчетливо, смотря, с кем выгодно помириться да выступить завтра против нынешних друзей. Побеждённых же добивали безжалостно, не взирая, что часто бились против соплеменников, да даже и родичей.

Главной добычей был златой стол Киевский, и это Янь одобрял – больно ему было, что расползается на вольные уделы некогда единая земля. Русь ждала хозяина, как соломенная вдова мужа из похода. Но зело поход этот затянулся… Пока же Русью пытался управить трое братьев Ярославичей, всё время глядящих, как бы что оттяпать друг у друга. Да мрачная тень нависала с запада – Всеслав…

– Болярин, спой дружине!

Янь поднял голову. В васильковых глазах ярко отразились искры костра. Рука легла на чехол с гусельками яровчатыми.