Шрифт:
1
Там царь Кощей над златом чахнет… Там русский дух, там Русью пахнет!
«Ужель та самая Татьяна?» — размышлял Питер Зернов, обосновавшись на переднем сиденье, в то время как серебристая «хонда» вознамерилась, очевидно, навеки застрять в пробке возле Рижского вокзала., Сзади напирал двухъярусный автобус, полный японских или китайских туристов, одинаково черноголовых, точно арбузные зернышки, впереди коченел в транспортном параличе грузовик, несущий непонятную конструкцию, которая угрожающе болтала цепью в десяти сантиметрах от «хондиного» лобового стекла. На поверхности цепи различалась филигранная вязь ржавых шелушащихся трещин, в ней присутствовало что-то от тлена казематов, от исторического прошлого. Пушкинский дух продолжал, очевидно, витать над Питером, так как он представил, что такой цепью мог обматывать Скупой рыцарь свои сундуки, набитые драгоценностями, с которых еше не стерлись пот и кровь невинных жертв, вдов и сирот. Поразительный факт, но, если верить художественной литературе, раньше
Но убивают из-за денег точно так же, как и в прежние времена. И кровь от этого не перестала быть менее настоящей…
Питер взглянул на. часы. Время в запасе есть, хотя поторопиться не мешало бы.
В последнее время Питер подметил в себе склонность к философствованию и не мог решить, к добру это или к худу. Пожалуй, он подумывал о том, что журналистом хорошо быть до сорока лет, пока в жопе играет (эту русскую идиому Питер внутренне произнес не без молодечества) здоровое детство, мускулы крепки, а запас бесстрашия равняется только запасу нерастраченной глупости, полагающей, что умирают лишь другие, второстепенные персонажи, а лично он, главный герой, не умрет никогда. С возрастом первозданное бесстрашие сменяется разумной осмотрительностью, а жажда новых впечатлений — грустным, скептическим взглядом на мир, в котором слишком много дерьма и крови и людей, которые делают бизнес на дерьме и крови. Когда-то Питер собирался стать писателем… Какая чушь! В его ранних, незаконченных, романах отсутствовало подлинное знание жизни. А начни он писать прозу сейчас, знания жизни в ней было бы чересчур много: такая концентрированная правда взорвала бы лист бумаги, в нее бы просто не поверили. Так что в конечном счете лучше ему продолжать тянуть воз, в который впрягся. Журнал «Мир и страна» — вот его главный роман, захватывающий роман с продолжением. Но почему снова и снова возникает в его журналистских расследованиях Татьяна? Он считал ее подставной фигурой, жертвой хищного алчного мужа; неужели ошибался? Как досадно! К тому же эта пробка…
Сидевший за рулем «хонды» заместитель редактора журнала «Мир и страна» искоса наблюдал за начальником, которого вызвался подбросить до метро «Китай-город». Сначала Питер сидел с непроницаемым лицом, потом вдруг посмотрел на часы и попросил:
— Высади меня здесь, Леня.
— Да что ты, Петя, сейчас поедем. Обещал до «Китай-города» — значит, туда и доставлю.
— Спасибо, — «Рижская» тоже подходит. Несколько остановок на метро, и я на месте.
— Почему ты только не заведешь себе машину?
— Вот потому. — Зернов иронически, широким жестом, обвел запруженное автотранспортом шоссе. — Чтобы не опаздывать.
Свежий ветер, ударивший в лицо, стоило открыть боковую дверцу, отвлек Питера от мрачноватых мыслей. Хмурую пасмурность ноябрьской Москвы не делали веселей даже ярчайшие пятна рекламы: климат есть климат. Но, приукрасившись первым снежком, Москва похорошела. Иней на деревьях и проводах, бело-зеленые газоны, схваченная обледенением гладкость асфальта — кошмар владельцев личного транспорта, отрада детворы. В Москве проводятся тревожные поспешные торжества, связанные с очередной годовщиной октябрьского переворота, а в Америке такая погода соответствует Рождеству. «Jingle bells, jingle bells…» Став в России своим и усвоив массу бытовых идиом, повергших бы в обморок бедную маму, бабушку и преподавательницу Амалию Федоровну, питавших его наисубтильнейшим, возвышеннейшим вариантом русского языка, Питер не сумел привыкнуть к одному: тому, что главным зимним праздником у русских теперь считается не Рождество, а Новый год. Несмотря на то что семейство Зерновых блюло православие, во взрослой жизни Питер не отличался особенной религиозностью, однако в мерцающей таинственности Рождества, с волхвами и домашними животными, склонившимися над запеленутым младенцем — простодушной куколкой Бога, ему внятно улавливалось нечто трогательное, мешающее смириться с языческой советской подменой в виде облаченного в шубу здоровяка Деда Мороза и его длиннокосой спутницы Снегурочки… Кто она ему: дочка, внучка? Непонятные родственные отношения между двумя сказочными персонажами томили смутной непристойностью. Впрочем, в Америке тоже никто не помнит, что краснощекий Санта-Клаус первоначально был святым чудотворцем Николаем из азиатского городка Миры Ликийские. Все меняется: уверенность Запада в своей религиозной миссии размывается политкорректностью, в разъеденную атеизмом Россию возвращается православие… Питер верил в Россию — страну, которую уже привык считать своей.
Дом на Котельнической набережной, на фоне сумеречного синего неба, в воздушных снопах розовой подсветки, вид имел многообещающий, словно праздничный торт. Что до Питера, ему эта чудовищная высотка больше нравилась безо всякой подсветки, во влажной мгле, когда, впервые увидя ее в начале девяностых, он восхищенно воскликнул: «Dracula’s castle!» — и с удивлением услышал от сопровождавшего его московского аборигена, что именно так, «замком Дракулы», окрестили это здание студенты, будущие переводчики, завсегдатаи расположенной напротив Библиотеки иностранной литературы. Наверное, вследствие громоздкой зловещей внешности, ощетиненной готическими башенками, о доме на Котельниках распространялись досужие легенды: что под ним начинаются подземные ходы, охватывающие всю Москву, что при строительстве фундамента здесь завалило рабочих, а их товарищи по приказу НКВД, торопившего со сроками, залили завал цементом и продолжили возводить для партийной элиты замок на костях… В замурованных рабочих Питер не верил, а относительно пустот под зданием точно знал, что они там присутствуют. Порой и он, просыпаясь по ночам или выходя из ванной, когда прекратившийся шум воды обостряет восприятие безмолвия, улавливал колебание — нет, скорее след колебания, почти неслышный подземный гул. Высотка на Котельниках, с виду неколебимо-прочная, в любую минуту могла сложиться, как карточный домик, присоединив главного редактора «Мира и страны» к погребенным в фундаменте рабочим, мифические они или нет. Зернов отметал такую опасность как маловероятную. В конце концов, никто не живет вечно.
Поздоровавшись с консьержем, солидно кивнувшим в ответ на американскую улыбку, Питер поднялся к себе, на третий этаж, высотой равный стандартному шестому. Высоченные потолки, ковровые дорожки, в углах необъятной лестничной площадки разлапистые нецветущие растения, глянцевитым блеском производящие впечатление искусственных. Для потомка русских эмигрантов первой волны это напоминание о Большом Советском Стиле представлялось чуждой экзотикой, вроде античных развалин Греции или египетских пирамид. Два ключа последовательно повернулись в двух замках — с некоторым усилием… Что это, неужели испортились? Когда он уходил, дверь закрылась нормально… Питер не был трусом, но ношение с собой газового пистолета при его работе не было излишней предосторожностью. Ударом обутой в зимний ботинок ноги Питер распахнул дверь настежь и, одним рывком впрыгнув в прихожую, включил свет. «Jingle bells, jingle bells…» — настырно крутилась хрустальная мелодия в голове Питера, но слова подворачивались русские: «Кто-то здесь, кто-то здесь…»
Пустая квартира встретила жильца безмятежной тишиной. В просвет незадернутых штор следило за ним ночное небо. Дуло газового пистолета дергалось из стороны в сторону, не находя мишени. Питер обошел все три комнаты, проверил кухню, подсобку и ванную. Никаких изменений. Даже махровый полосатый халат, который он, уходя, повесил на сушку для полотенец, не соскользнул на кафельный пол. Питер свободнее перевел дыхание, присел на стул возле компьютера. Глупая подозрительность! Все замки на свете когда-нибудь выходят из строя. Вызвать слесаря и заменить. Это то, что предписывается двери. А себе он предписывает ранние подъемы, холодный душ и рациональное питание. Неплохо бы еще побегать трусцой, но, к сожалению, пятнадцатиминутный бег трусцой в пределах Садового кольца равен часовому вдыханию угольной пыли. Непременно надо выкроить время, чтобы выбраться за город. Не сейчас, лучше в начале декабря, как только сдаст в типографию очередной номер журнала. Когда окончательно ляжет снег, глубокий, пушистый снег… Вдвоем с ней: шалить, как дети, перебрасываться снежками… А если она откажет? Если скажет, что он ей не нужен? Все равно за город — зализывать раны в одиночестве, проваливаться в сугробы, по-буддистски созерцать голые черные ветви, склоненные под пышными шапками. Какая же это роскошь — русский снег…
Питер еще бормотал под нос что-то о снеге, когда зазвонил телефон в дальнем углу комнаты. Звонок словно пробудил его, сделал очертания окружающих предметов резкими, до предела обострил восприятие, и Питер отчетливо увидел доказательство того, что квартиру без него кто-то посещал. Доказательство валялось на полпути между компьютерным столом и кушеткой и выглядело невинно, как, в общем, и положено выглядеть заурядному бытовому предмету. Однако, несмотря на его мнимую заурядность, Питер отдавал себе отчет, что такого предмета в доме не было. И даже если допустить, что он завалялся где-то в подсобке, Питер не извлекал его на свет. Ни сегодня утром, ни накануне.
Телефон продолжал звонить. Надо взять трубку. Лежащий на полу предмет приковывал Питера к месту. Он еще успеет поразмыслить об этом предмете. Телефон разрывался от звона. Питер встал, чувствуя себя, как столетнее дерево, которое с корнями вырывают из земли. Никто не живет вечно. Питер улыбнулся и снял трубку.
— Я люблю тебя, — услышал он единственный в мире голос, который не ожидал больше услышать никогда, и успел расцвести, и восторжествовать, и краем, ненужно, подумать о ключах и замках, а может быть, и замках, до того как любимый голос свернулся в плотный огненный шар и ударил ему в ухо, разнося голову, и осколки черепа оказались стеклянными, в полете они вызванивали «Jingle bells, jingle bells…», и Питер удивился тому, что слышит песенку, когда у него не осталось ни ушей, ни головы, а звон нарастал до физической нестерпимости, сливаясь с предсмертным (да, теперь ясно, предсмертным) звонком телефона, и Питер постарался припомнить «Отче наш» и по ниточке этих вечных слов, затверженных во младенчестве, начал карабкаться куда-то ввысь…
2
Ноябрь — самый мрачный месяц в году. Время присутствия солнца над линией горизонту стремится ужаться до минимума, красные и желтые листья облетели, черное безобразие сучковатых деревьев, грязного асфальта и пасмурных сумерек, занимающих весь день и без четкой границы перетекающих в ночь, не смягчается даже снежной белизной. Возможно, в том, что расправившаяся с социализмом Россия сохранила в наследство обычай празднования седьмого ноября, есть заслуга погодных условий: отбросив идеологию, которую символизировали красные знамена, люди пожалели об их цвете — цвете необлетевших осенних листьев. А если проще, на излете затянувшейся осени хочется праздника, хочется яркого, пусть электрического, света, дружеских сборищ… хочется застолья, наконец!