Чужие тайны, чужие враги
Шрифт:
Уверен, что мое мировосприятие будет отличаться от мировосприятия молодых людей ничуть не меньше, чем у Миклухо-Маклая и папуасов. Что делать? Я могу продолжать писать о мире, в котором привык жить. Для сотни таких же бедолаг, как я сам. А могу сделать вид, что готов писать о новорожденном мире папуасов. Но думаю, что о своих проблемах папуасы сумеют написать лучше меня. Что еще остается? Можно описывать, как я пытаюсь примириться с прекрасным новым миром, опять обращаясь к ограниченной группе себе подобных.
Понятно, что читателя я потеряю в любом случае. Мои книги никогда, ни при каких обстоятельствах не будут
И все-таки, что же мне делать? Ответ очевиден. Жить в свое удовольствие, и стараться ни в чем себе не отказывать. Ни в чем, тем более в творчестве. Буду писать о том, что мне интересно, о том, что для меня важно. Потеряю читателей? И что с того? От меня убудет? Нет. Кстати, я не собираюсь помечать свои тексты предостережением «папуасам читать воспрещается». Отнюдь, я не возражаю, чтобы мои тексты читали, более того, советую их прочитать. Вреда точно не будет, а там, глядишь, и польза какая-нибудь отыщется. Кто знает? Но уговаривать людей читать мои книги и тем более подыгрывать своим читателям я не намерен. Какая мне от этого польза?
Я могу понять, когда писатель пытается воздействовать на разум потребителя своей продукции. Но когда анонимный читатель пытается воздействовать на мозги писателя — это перебор. «Писатель, старайся мне понравиться, а я тебе за это рубль дам». Сейчас, разбежался. Зачем мне твой рубль, дурачок? Ох, ребята, меньше надо думать о читателях, не сомневаюсь, что они о себе сами позаботятся. А я позабочусь о себе и своих книгах. Вот и будет толк. Вот и получится, что все мы будем окружены заботой. Красота! Будем взаимно вежливы.
Кстати, это классический пример рассуждений эгоиста. Мне настолько понравилось быть эгоистом, что я не удержался и дал протяжный гудок — надо же было поставить логическую точку в рассуждениях. К деревне я подъехал в прекраснейшем настроении.
В избе за время моего отсутствия, понятное дело, побывали мародеры. Вынесли практически все, что можно толкнуть на ближайшем блошином рынке. Даже дырявым ведром не побрезговали. И то верно — а вдруг в дырявом хозяйстве понадобится! Рукописи перевернули, разбросали, но оставили валяться на полу — бумага, она бумага и есть. В макулатуру ее не потащишь. Труда много, а выход копеечный. Могли, конечно, и костерок соорудить, но не стали. За что им отдельное спасибо. Это значит, что даже среди мародеров стали появляться рачительные люди. Вот, оставили дачу на разживу. Понадеялись, что хозяева-дураки скоро нового добра привезут.
Я попытался отыскать следы пребывания Анны, но безуспешно. Получается, что на даче она так и не появилась, иначе бы обязательно оставила для меня еще одну записку. Инстинкт, она у меня человек скрупулезный, заставил бы объяснять причину исчезновения снова и снова, пока причины, побудившие ее совершить свой неожиданный поступок, не стали бы понятны даже такому балбесу, как я. Но не случилось. А вот рассказ отыскался. Не в куче разбросанных мародерами рукописей, он лежал отдельно на полочке над лежанкой, куда я обычно складывал тексты, которые просматривал перед сном.
Любопытство переполняло меня, и я тут же перечитал рассказ несколько раз, пытаясь понять, за какой-такой
Все. Больше меня на даче ничто не удерживало. И я уже принялся разогревать мотор, рассчитывая, что успею вернуться в Петербург не слишком поздно, как вдруг услышал тихое и, вроде как, укоризненное:
— Здравствуйте, Иван.
Голос был вкратчивым, но настойчивым, и потому показался знакомым, пришлось вылезать из машины. Я не сразу узнал в пухлом бородатым мужике в камуфляже Николая Гольфстримова, широко известного писателя, прославившегося сочинением весьма своеобразных рассказов (мне они не понравились) и бесконечных фэнтези (не читал). Если бы не приметный голос, ни за что бы его не признал... Что ж, будет богатым.
— Здравствуйте, Гольфстримов. Что вы здесь делаете?
— Я живу здесь. Мое жилище располагается на соседней улице. Выходит мы с вами земляки.
— А я и не знал.
— Меня это не удивляет. Редко бываете в наших краях. Видите ли, на природу вас не тянет! И с соседями не общаетесь. Не интересуетесь простым народом! А ведь здесь не природа, здесь настоящая жизнь.
— Да, — вынужден был признать я. — Это вы меня тонко поддели.
Гольфстримова передернуло. Он уставился на меня с плохо скрываемым презрением. Но, как писателю, я был ему любопытен. Природа его интереса была мне понятна. Он искренне не понимал, почему откровение о месторасположении настоящей жизни не повергло меня в кромешный ужас. Если бы кто-то сказал нечто подобное ему, Гольфстримову, он бы немедленно сгорел со стыда. Принимая во внимание его нынешнее умонастроение, это было единственно возможной эстетически осмысленной реакцией на подобное оскорбление. Дело в том, что в последнее время он объявил себя квасным патриотом. Что это означает, честно говоря, я не понимаю. Наверное, что-то связанное с сохранением древних традиций и верований. Мне кажется, что и сам Гольфстримов не до конца отдает себе отчет в том, что излишне изощренная, на мой взгляд, игра, которую он затеял, а то, что это игра, сомнения не вызывало, до добра не доведет.
— Я, знаете ли, человек городской. Город люблю. Я на природе даже книжку писать не могу, раздражает меня все подряд, воздух одуряет, понимаете, он колышется, дует, чем постоянно отвлекает меня от работы, очень трудно сосредоточиться.
— А я в деревне прижился. Мне здесь хорошо. Община признала меня ходатаем по делам. Я справляю мужикам бумажки, жалобы пишу. Это дело настоящее, правильное. Так наши деды жили и нам завещали.
У меня появилась возможность съязвить, и упускать ее я не стал.
— Оказывается, квасной патриотизм передается через поколение. Отец-то ваш, я слышал, из профессоров? Забавно, не находите?
— Про отца ничего плохого сказать не могу. Это ведь он привил мне любовь к земле. А вообще-то вы правы в своем ехидстве. все беды от грамотности. Кто старших по званию не любит, тот и бедствует сильнее других. И это правильно. Не следует заумью своей сбивать мужиков с пути истинного. Справный мужик, он картоху посадил и на зиму прокорм родителям, жене и деткам обеспечил. Так испокон века было и, даст Бог, будет и дальше. А романами и рассказами прокормить народ нельзя.