Чужое лицо
Шрифт:
– Я думаю, Вирджиния, – сказал он, – что вы недостаточно хорошо знали своего мужа. Ведь вы познакомились с ним недавно, не так ли? Если он воевал во Вьетнаме, значит, у него могли быть какие-то свои счеты с русскими, о которых вы не знали. И не исключено, что он действительно взял у этих диссидентов какие-то материалы, вшил их в свое пальто и в вашу шубу, а вы об этом ничего не знали, вы понимаете? – Теперь его глаза пытались внушить ей эту версию: она ничего не знала, во всем виноват ее погибший муж. – Очень благородно с вашей стороны защищать его, но он уже все равно погиб, вы понимаете?! Боясь разоблачения, он поступил слишком вспыльчиво, тем более при его контузии, но вы об этих документах ничего не знали, вы меня понимаете?
Вирджиния смотрела ему в глаза. Она понимала его. Похоже, ничего больше они оба не смогут сказать друг другу в присутствии полковника Орлова
– Во всяком случае, – продолжал Ларри Кугель, – вы не должны отчаиваться. Американское правительство примет все меры для вашего освобождения. Мы уверены, что советская сторона проявит гуманность по отношению к женщине, которая оказалась жертвой неуравновешенного характера своего мужа.
– Мне сказали сегодня, что меня посадят минимум на три года.
– Вы должны проявить терпение, Вирджиния. Мы примем все меры, чтобы сократить этот срок. Мы будем настаивать, чтобы вас защищал наш защитник. Я полагаю, советская сторона нам в этом не откажет, – повернувшись к полковнику Орлову, закинул удочку Ларри Кугель. – Как вы считаете, господин Орлов?
– Это не в моей компетенции… – ответил полковник, твердо зная, что еще ни одному иностранному, а тем более американскому, адвокату не было позволено вести защиту в советском суде. Иначе что это был бы за суд, усмехнулся про себя полковник.
Кугель поднялся, явно собираясь прощаться. Спросил напоследок:
– Вирджиния, у вас есть какие-нибудь просьбы? Я вам принес передачу, американские продукты из посольства. Передачу проверят и, я надеюсь, отдадут вам. Что вам передать в следующий раз?
Она пожала плечами:
– Не знаю. Что-нибудь питательное. Мне кажется… мне кажется, что я беременна… – добавила Вирджиния смущенно.
Полковник Орлов настороженно повернул к ней лицо, а Кугель просиял:
– О, это другое дело! Это замечательно! Что же вы мне сразу не сказали, Вирджиния? Я уверен, что советская сторона проявит гуманность к беременной женщине! Это меняет все дело!…
…В камере Вирджиния упала на пол и разрыдалась – второй раз за сегодняшний день. Тут же открылось крохотное окошко в двери, и надзиратель сказал снаружи:
– Встать! Лежать на полу запрещено! Примите передачу…
И сквозь окошко-«кормушку» бросил в камеру бумажный пакет – передачу Ларри Кугеля. Упав на цементный пол, пакет лопнул, из него плеснуло на пол разлившееся молоко, и по этой луже молока покатились оранжевые флоридские апельсины – призраки прошлой жизни.
Утерев слезы, Вирджиния подняла один из апельсинов, но тут дверь камеры распахнулась, два дюжих надзирателя подхватили ее под мышки и опять потащили по коридору, по лестнице – не на допрос, а в тюремную медсанчасть. Вызванный полковником Орловым гинеколог прямо при нем, при Орлове, осмотрел Вирджинию, но сказал, что на такой ранней стадии ни один врач визуально определить беременность не может, а для анализа мочи на беременность нужен дефицитный немецкий препарат «гравимун». «Ладно, плевать! – по-русски сказал врачу полковник. – Обойдемся без анализов…»
4
Поезд шел на юг, к Ялте. Уже четвертый день Ставинский мотается по железным дорогим России, меняет поезда и вагоны. Поначалу его гнал из Москвы простой животный страх за свою жизнь, и он ездил только в общих вагонах, набитых простым людом. Здесь пахло потом, кирзовыми солдатскими сапогами, нестираным бельем. В открытых купе сидели на горшках дети, а рядом за столиком или просто на вагонной лавке их родители ели вареную картошку с луком и селедкой. Но только в такой толпе, в гуще людей чувствовал Ставинский хоть какую-то относительную безопасность. Вряд ли КГБ будет искать его в таких вагонах, скорей в мягких, купированных. Впрочем, конечно, если начнут искать, то будут искать везде, не помогут ни эта еще робкая щетина на щеках, ни телогрейка, которую он купил на какой-то станции, чтоб не отличаться от пассажиров общих вагонов своей болгарской дубленкой. И все-таки на верхней полке общего вагона, под пыльным суконным одеялом и серой простыней, на ватной железнодорожной подушке было спокойней, чем в отдельном купе, где страх выел бы сердце, печенку и всю душу. А здесь этот страх заглушают постоянные разговоры пассажиров на нижних полках – за четыре дня Ставинский узнал о стране больше, чем если бы прожил в Москве целый год. Отпускники из Заполярья и Сибири ехали на юг вдогонку за теплым солнцем и охотно рассказывали своим соседям о больших северных заработках, которые все равно уходят неизвестно куда, потому что водка стала в два раза дороже и даже питьевой спирт стоит уже не 5.98, как несколько лет назад, а целых 12! Мяса нет, а есть только мороженая оленина. Уральская семья, которая везла свою полуслепую девочку в Одессу, в знаменитую филатовскую глазную больницу, рассказывала, что на Урале уже пятый год карточная система…
И Ставинский вспоминал американские супермаркеты, заваленные мясом и птицей, сырами и колбасами, овощами и фруктами, соками и деликатесами! Вспоминал, как шесть лет назад он ходил с дочкой по Вене, застывая на каждом шагу у очередной витрины, где были невиданные в России колбасы и еще черт знает какие мясные деликатесы, которым в России и названий-то нет. Поесть мяса досыта – какая простая и трудноосуществимая для России мечта. Когда-то, кажется, в семнадцатом веке, вспомнил Ставинский из школьной истории, даже мясные бунты были в Поволжье, но теперь нет ни мяса, ни бунтов, утихомирили Россию большевики. Кретин, зачем он вернулся сюда, что за блажь, что за идиотизм была вся эта шестилетняя ностальгия?! Стоит провести один день в общем вагоне любого поезда в России, как от запаха потных портянок и распирающей желудки картошки испаряется любая ностальгия, ети ее в душу в мать! Идиот, безумный идиот, ты мечтал вернуться в свою молодость, вернуться в себя самого десятилетней давности, но вот ты вернулся, сбылась мечта идиота – и что? Ты в капкане. И лучший способ выбраться из него – это просто сейчас, сию минуту выйти в тамбур вагона и броситься под колеса поезда… Трус, авантюрист, казнил себя Ставинский, давай решайся, все равно – кому теперь нужна твоя жизнь? Ты уже похоронил себя однажды, когда осел в Портланде простым зубным техником, потом ты похоронил себя на кладбище в Нью-Джерси, ну так похорони теперь себя в России – похорони уже действительно, наконец!
Ну конечно, он не бросился под поезд. Он был обычным человеком, не более храбрым, чем любой простой смертный. И максимум, на что он был способен, – это запереться в туалете вагона и под стук колес биться (но не очень больно) головой об стенку, рыдать и называть себя мудаком и идиотом…
Но на третий день страх перед арестом притупился и уже не подхватывал его неожиданно с полки, не заставлял нетерпеливо дожидаться ближайшей станции, чтобы сменить поезд и маршрут своего бегства. Нет, он не осмелел и не простился с этим страхом, просто он привык к нему, как привыкает человек к своей болезни, даже к смертельной, как привыкает раненый к осколку в позвоночнике… И тогда он решил ехать в Ялту, к этой «всегда любящей его тете Оле» – связной с Мак Кери. Пусть они вытаскивают его отсюда немедленно, пусть выкрадут его, спрячут в трюме любого иностранного парохода и будут хоть неделю, хоть месяц везти через Босфор и Дарданеллы – он выдержит! Да, в Ялту! Немедленно! Пока его не засекли, пока никто его не арестовал и не опознал…
И на какой-то предуральской станции Ставинский с хабаровского поезда пересел на симферопольский и теперь ехал на юг, к теплу, к морю, к «тете Оле». Но чем больше отпускал страх, тем чаще приходили мысли о Вирджинии. Что с ней? Неужели ее пытают в КГБ, а она не выдала его? Или она сыграла перед гэбэшниками, что они убили ее мужа Роберта Вильямса, и гэбэшники, извинившись, выпустили ее, и она уже в Америке? Тогда он спасен или почти спасен… Но как узнать? Конечно, у той же «тети Оли» – пусть эта «тетя» будет ругать его, что он без спросу явился в Ялту, но он должен выяснить, на каком он свете – уже на том или еще на этом…
Милая Вирджиния! Конечно, они уже отпустили ее: такой скандал, международный скандал – убили американского туриста! Наверняка американское правительство заявило Советскому Союзу протест, может быть, даже сам Рейган лично звонил Брежневу, что ему стоит?! Конечно! А он, идиот, трясется тут от страха, четвертый день на колесах, в этих вонючих вагонах, а ведь скорей всего Вирджиния уже дома, в Америке, и КГБ никого не ищет – ни подлинного Юрышева, который еще числится в отпуске, ни его, Ставинского, который шесть лет назад уехал себе из СССР, эмигрировал с дочкой и живет с тех пор в США. И – все нормально, все еще не так страшно, говорил себе Ставинский. Если бы КГБ действительно тебя искал, то давно бы нашел, а раз не нашел, значит – и не ищет и не думает искать! Живучий ты, Ставинский, живучий! Похороненный в Нью-Джерси, убитый выстрелом в голову в Шереметьевском аэропорту – сидишь себе в этом грязном вагоне-ресторане поезда Иркутск – Симферополь, пьешь разбавленное жигулевское пиво, давишься холодными макаронами по-флотски, но – живешь! И значит – будешь жить, черт тебя подери!…