Чужое побережье
Шрифт:
Дурачонок
Страстная ли, бесстрастная неделя,
Деталей этих я не разумею.
Прикармливать бессонницу в постели
Таблетками на что мне, в самом деле.
И головой почти не крутит шея,
Хоть хвост собакой ловко управляет.
Когда почти что дошагал до края,
Ты налегке шагаешь и шагаешь,
Как будто к новой жизни поспеваешь,
И опоздать боишься на раздачу.
Да ты, брат, дурачонок, не иначе.
Тыква
Из тыквы делалась карета,
И зимы обращались в лето,
Когда под двадцать было лет.
Карета в тыкву обратится,
Когда тебе давно за тридцать
По совокупности примет
И за тобой
Уж не друзья и не девицы
(Да этих и в помине нет).
Какая, на хрен, заграница!
Какой обед, какой банкет!
Пусть бережет меня милиция,
Которой нет.
Короткий: нет! – Хотя б не скучно…
Ну что ж – спасибо за ответ,
Который все же был получен
На склоне лет.
Который все же был получше,
Чем сам билет.
Который… Вот ведь скверный случай!
Бред…
«До бога далеко…»
До бога далеко. Начальство близко.
Мосты уже разведены повсюду.
И жены, утомившись бить посуду,
Сидят устало. Что еще там в списке?
Совсем немного: пара истин низких
И пара возвышающих обманов.
Ты только дай нам знак: уже не рано.
И мы уходим. Тихо. По-английски.
…А можно я еще чуть-чуть побуду?
«Молчать умеем мы на языке любом…»
Молчать умеем мы на языке любом,
Мы, в общем, записные полиглоты.
Когда не в силах подавить зевоту,
Мыслишку хилую как сопельки жуем.
Тебя коробит слово? Что ты, что ты!
Не обижайся: есть свои резоны
У тех, кто триста лет стрижет газоны,
Но и у тех, кто еле сдерживает рвоту.
И как по нотам всё, и как по нотам!
Почти рай
Ах, эта жизнь почти что рай. Однако
Местами переходит в ад. Местами
В кромешный край, где не живут собаки,
Но жизнь собачья песьей шерстью тает.
Я рад, что переходит, – ад понятен.
Там чертики проворные толкутся,
Туда ушли друзья – уж не вернутся,
Покроются коростой жирных пятен.
Не снять их.
Наблюдение часов
Счастливые часов не наблюдают,
Несчастным же они не по карману.
Запасов нет – они карман не тянут,
А гири на часах – по килограмму.
И тяжелее будут с каждым годом.
В младенчестве мы только в весе пуха,
В ребячестве – уж в весе петуха.
Пока не ноют наши потроха
И как-то зазевалась смерть-старуха,
Идем гурьбой и празднуем с народом.
Но к осени мы веса наберем,
Как гусь мартынов, жиром залоснимся,
Присядем, пригорюнившись, вдвоем:
Вот я, вот зеркало. Не спим, а только снимся.
Зябну
Блажен, кто верует. Тепло ему на свете.
Но зябко постоянно атеисту.
Пускай в ушах овации – не свисты,
Но мерзну я теперь по всей планете.
И пусть меня не утешают дети:
Мол, папа, – будь здоров! На все на триста
Процентов. Но сегодня я заметил,
Что соли больше перца в неказистой
Прическе. Что уехали артисты,
Умчались клоуны. Остался только чистый,
Но душный цирк. Просрочены билеты.
Небесконечны даты, сроки, сметы…
Блажен, кто верует. Но не сменю на это
Тепло своей тропы (холодной, мглистой).
…Гармоний в мире меньше гармонистов.
Чужое побережье
…А что там? Вероятно, гладь морская,
Какое-то чужое побережье.
Маршрут прочерчен. Может быть, изъезжен.
Но все равно и глаз, и слух ласкает
Вся эта жизнь, короткая – как прежде
Казалась длинной юному невежде.
Неужто кончится? Берет тоска и…
Не отпускает.
Что там вера, что надежда…
«Выходим на широкие аллеи…»
Выходим на широкие аллеи,
Карабкаемся там на пьедесталы,
С которых нам не доводилось падать.
Так упадем – не долго ждать придется.
На мутных лицах – мутный отсвет.
Мы праздновать готовы юбилеи,
Хоть рубашонки нам прискорбно малы.
А чрево, что вынашивало гада,
Еще ста именами назовется.
Широкими плечами поводили,
Глазенками следили за добычей,
Не понимая, что она – за нами
Следит, что уготована нам участь
Уйти туда – не мучась или мучась, —
Где скроются пластом песка и пыли
Потуги наши и – таков обычай —
Где тлену предадут и наше знамя,
И наше племя. Так-то будет лучше
И тем, кто пал, и тем, кто остается,
И всем на дне бездонного колодца…
Одни и другие
Мы славно начинали в этом мире,
Хоть в нашей жизни не без лицемера.
Одни из нас всё правду говорили,
Другие лучше делали карьеру.
И жизнь нас гладит, гладит по головке.
В перчатке, без перчатки – все отличье.
Одни сумели сохранить приличья,
Других же быстро замели с поличным,
Которое им впарили преловко.
Нас много, нас, быть может, пять иль десять
Осталось, не прописанных по стаям.
Одним восторг – мелодия простая,
Другим – построить дом и флаг повесить.
Но все мы, все мы, все мы глину месим
И печень отдаем орлу на скалах.
Как эта жизнь любила нас, ласкала!
Пускай уже идет скорее лесом.
«Земную жизнь пройдя…»
Земную жизнь пройдя насколько нужно
(Начальники земные и небес
То знают лучше)… В общем, темный лес.
Не страшно в нем, хотя довольно скучно.
Короче говоря, попутал бес
Вторично в речку плюхнуться все ту же.
Иль в лужу? Где ты, бес?
Исчез.
И о содеянном ни капельки не тужит.
Белая ватка
Ты помнишь ли девочку эту
По имени или прическе,
По способу кушать котлету,
По грудкам (торчащим иль плоским)?
Забыл? Забытье неприлично.
Ведь, кажется, мнил ты любовью
То чувство, с которым отлично
Расстался, как с капелькой крови,
Которую сдал на анализ.
Влюбились – встречались – расстались.
А может быть что-то осталось?
Конечно: вот белая ватка,
Она и прикрыла твой палец.
Забвенье ни кисло, ни сладко,
А так – не кошмар, а кошмарец.
С тех пор в черепушке некрепкой
Хлопчатобумажность копилась,
Хоть проблески были, но редко, так редко.
Кому это надо, скажите на милость!
За Цельсия!
Кому хвалу мне вознести за этот день?
Кому халву и пахлаву крупней нарезать?
Нам многое испортит трезвость,
Но только не отмеченную лень
Из тростника извлечь богатство целой ноты.
В пространстве от «ну что ты!» до зевоты
Мы странствуем и странствуем, пока
Пространствуют над нами облака,
Меняя облики, обличья, даты, сроки.
А день был задан сводкой метео,
Все цельсии и даже фаренгейты,
Наверно, были в сговоре. Налейте.
За Цельсия, за промысел его!
Я нелюдим, безбожен, без сапог.
Из дома я не выхожу в ненастье.
Но даже я хотел бы, если б смог,
Понять, кому обязан этим счастьем.
Правописание
Я никогда не пишу слово бог с большой.
Если он был бы, он был бы мне равновеликим.
Впрочем, как каждому, наделенному им душой.
Плотью и кровью, красной, как земляника,
Нас наделяют в капусте. Так овощи мы?
Ягоды, что послушно следуют за цветками?
Наверно, поэтому в нас вокровлены, воплощены
Страх вековой и боль вековая.
Молим: да минет нас чаша сия.
Это как эмиграция в край, где ни боли, ни страха,
Где поросли незабудками тлелые плахи,
Где только яблоки, яблоки, но не змея…
Только все это – не мне. Не мое. Не моя.