Чужое тело
Шрифт:
Нахмурился шофер – у нас возникли одинаковые мысли. Я откинул голову, старался думать о другом. А когда открыл глаза, мы уже проезжали Сад Дзержинского, начиналось Загородное шоссе…
Когда мы свернули в поселок Восход, самым значимым объектом которого был Новосибирский крематорий, я только начал отогреваться. Шофер затормозил напротив неосвещенного шлагбаума – приехали.
– К шлагбауму подъезжай, – бросил я.
Его аж передернуло от моего утробного голоса, но спорить не стал. Снова завелся, сдал назад, уперся в шлагбаум. Из будки охраны вышел Алексей Головин – я узнал его по походке. Осветил
Я опустил стекло со своей стороны. Он осветил пустое место пассажира, сместил луч. Дрогнул фонарь, Головин попятился, исторг что-то странное из области горлового пения. Я тактично помалкивал. Все понятно, о смерти Никиты Ветрова уже знает каждая собака.
Алексей набрался мужества, снова решил меня осветить. Я подался вперед, чтобы не прятаться в тени.
– Это ты, Никита? – У него даже голос изменился. – Но как же тогда… Ведь нам сообщили… – он закашлялся.
– Да никак, – утробно пролаял я, – слухи о моей смерти оказались несколько преувеличены.
Но он не верил ни словам, ни глазам – рискнул подойти, всмотреться.
– Да живой я, – проворчал я. – Просто временно был мертвый. Все в порядке, Алексей, температура нормальная, трупных пятен нет. Займи пятьсот рублей, рассчитаться нечем.
– Да, конечно… – Головин стал шарить по карманам, выудил несколько мятых купюр, сунул их мне и быстро отдернул руку. Я отсчитал требуемую сумму, отдал водителю. Даже в темноте было видно, как тот смертельно побледнел. Что с ними не так? Мертвецов никогда не видели?
– Давай дальше, – сказал я. – Сейчас шлагбаум откроют.
– Ну уж нет… – замотал головой парень. – Дальше не поеду, сам дойдешь, тут недалеко…
Ладно, черт с ним. Я выбрался из машины. Едва захлопнул дверцу, как он резко сдал назад, пулей развернулся и помчался прочь, как автогонщик по трассе.
Остались я и потрясенный Головин. Он так смотрел, словно я олицетворял саму старушку Смерть (впрочем, в некоторых поверьях она не старушка, а очень даже милая девушка).
Из будки робко высунулся товарищ Головина и сразу спрятался. В этом было что-то сатирическое. Каждый день из года в год лицезреть похоронные кортежи, гробы, венки, заплаканных людей – и стать от этого настолько чувствительными и суеверными?
– Леха, отомри, – проворчал я. – Деньги верну.
– Да ладно, Никита, можешь не возвращать… – Он явно томился моим присутствием на границе охраняемой территории. – Слушай, а ты уверен… – Он колебался, не знал, как закончить.
– Нет, – отрезал я. – Будем разбираться. Закурить дай.
– Н-не курю…
– И давно?
– Н-никогда не курил…
Ладно. Я махнул рукой и шаткой поступью двинулся в глубь охраняемой территории. От затеи стрельнуть сигарету у напарника я отказался. Он заперся в будке и собирался до последнего держать оборону.
– Я позвоню Сергею Борисовичу, можно? – донесся слабый голос Головина. – Он вроде здесь, ему тоже сообщили…
– Не надо, – буркнул я, – не звони. Сам принесу благую весть.
– Хорошо, не буду… – Головин облегченно вздохнул.
Я шел, шатаясь, по щебеночной дорожке, иногда останавливался, разражался кашлем. Вновь сходило затмение, голова отказывалась работать. Ноги с трудом волочили отяжелевшее тело. Где моя суперсила?
Я опустился на лавочку, чтобы избавиться от одышки. Пропадала чувствительность – к боли, к холоду. Требовалась воля, чтобы подняться и продолжить путь между шеренгами кустарников.
Завершение ночи выдалось малооблачным. Природа словно извинялась за причиненные населению неудобства – ветер стих, осадков не было, даже облака разбредались, и в их разрывах угадывались звезды. До рассвета оставалось несколько долгих часов.
Я терял ориентацию – неведомым образом меня снесло с дорожки, и я оказался на центральной аллее парка. Парк Памяти Новосибирского крематория был образцом ландшафтного искусства. Находись он в городе, сюда бы приходили отдыхать семьями, по аллеям сновали бы мамы с колясками, а все скамейки оккупировали бы пенсионеры. В плане он представлял зеленый прямоугольник с круговой аллеей. Сквозные дорожки делили центральную часть на равные сектора.
Самая широкая, центральная, прорезала весь парк и выходила к главной лестнице крематория. На центральном пятачке, где сходились все дороги, возвышался скульптурный Иисус на распятии.
Я брел мимо строгих рослых фонарей, мимо колокола над дорожкой, мимо ангелов с крыльями, монументальных вазонов на каменных постаментах.
Фонари испускали приглушенный свет – здесь не было ночью темноты. Трава почти не жухла, ее регулярно подстригали. Ухоженные кустарники еще сохранили часть листвы. В летнее время здесь всегда множество цветов. Христианские символы чередовались буддийскими и мусульманскими.
«Мы не отдаем предпочтения одной религии, – объяснял Сергей Борисович, – здесь все равны перед вечностью, примиряются люди разных конфессий, и не имеет значения, что у них кардинально отличаются представления о загробном мире. Здесь неважно, богатый ты или бедный, коммунист или крайний либерал, грешник или праведник – смерть всех уравнивает. Путь в подземное царство отовсюду одинаков. А смысл нашей жизни в том, что она имеет свой предел…»
На меня взирал бронзовый Будда, олицетворяя вселенское спокойствие, – он восседал на постаменте из золотых лепестков. Готовились взмыть в небо крылатые ангелы…
Я снова сидел, смотрел на здание крематория, возвышающееся в конце аллеи. Его венчал терракотовый купол. Позади крематория выстроились колумбарии с нишами для урн с прахом. В светлое время суток они напоминали нарядные жилые домики. Несколько месяцев назад я заключил с администрацией договор касательно собственного погребения. И ведь прекрасная была возможность привести его в действие…
Я зажмурился, представив, как все могло происходить. Друзья, знакомые и безутешные родственники во главе с Варварой и мамой следуют за церемониймейстером и гробом по пространству крематория. Втягиваются в длинный коридор, в конце которого горит ослепительный белый свет. Скорбная процессия растворяется в этом свете. Торжественно звонят колокола. Люди проходят мимо застекленных витрин Музея памяти. Там собраны вещи реально существовавших людей – так называемые материальные портреты. Шествие заканчивается в прощальном зале. Там работает священник (или не работает – дело хозяйское), звучит пронзительная музыка, от которой наворачиваются слезы и рвется душа.