Чужой друг

Хайн Кристоф

Разумеется, у меня были надежды, планы и даже вполне определенные представления о жизни. Но был уже и страх. А может быть, я никогда и не была другой, просто тогда начиналось то, что есть теперь.

Генри молчал. Мы все еще шли вдоль кромки воды, подбирали ракушки. Неожиданно Генри предложил искупаться. Я сказала, что для меня вода холодновата. Генри быстро разделся и побежал навстречу волне. С разбегу он нырнул и поплыл, делая резкие, судорожные гребки. Из воды он вышел, дрожа всем телом. Я изо всех сил растерла его своим пуловером, и мы посмеялись над его мурашками. Потом побежали домой и, запыхавшись, влетели

к Марии.

Вечером пришли друзья Фреда, проводившие отпуск неподалеку. Обстановка была непринужденной, гости рассказывали анекдоты, пили вино и водку. Мария весь вечер отмалчивалась, но этого никто не замечал. Мы с Генри хотели пораньше лечь спать, так как устали от долгой прогулки, однако Фред воспротивился. Он сказал, что нам будет интересно. Фред долго уговаривал, и мы в конце концов остались.

Один из гостей, художник, пришедший с удивительно красивой девушкой, говорил об искусстве:

— Мы всего-навсего соглядатаи. И лишь постольку — художники. Искусство мертво. Оно кануло в небытие, обуржуазилось. Асоциальный тип, человек за гранью общества единственно достоин художественного изображения. Веками искусство потакало вкусам обывателей. Оно было застольной музыкой, своего рода паразитом, который содействовал духовному пищеварению. Подлинное искусство анархично. Оно кнут для общества. Единственная эстетика такого искусства — ужас, критерий художественности — вопль. Мы должны стать асоциальными, чтобы понять, кто мы, откуда и куда идем. Дерьмо — вот мое послание вам.

Красивая девушка гладила художника по голове и улыбалась. Художнику никто не возражал, и его это злило. Он начал кричать и обругал Фреда, который хотел его успокоить. Потом они помирились и выпили на брудершафт.

Сев у камина, я загляделась на огонь. Я чувствовала, как лицо у меня раскраснелось от жара, но мне это было приятно. Один из гостей подсел рядом и заговорил о гибнущих морях, о тепловой смерти Земли, о последствиях энергетического кризиса для Латинской Америки. Он отрекомендовался профессором плюромедиальной эстетики из Бохума. Я удивилась. Мне было не очень понятно, что такое «плюромедиальная эстетика». Похож он был скорее на коммивояжера или учителя. Профессор поинтересовался моей работой и тут же начал рассуждать об иглоукалывании. Ему было лет тридцать пять, у него были хорошие, ровные зубы, и он располагал к себе спокойной уверенностью. Смущала только улыбка, не сходившая с лица профессора, словно он хотел уговорить на сомнительную сделку.

Когда подошел Генри, западногерманский профессор отрекомендовался, вручил свою визитную карточку и сказал, что мы ему очень симпатичны. Звать его надо просто Хорстом, и ему действительно все здесь чрезвычайно нравится. В политическом отношении он считает себя умеренно левым, во всяком случае к капитализму относится весьма критически. Правда, и у нас ему многое не нравится. Затем Хорст спросил, что думает Генри о германском вопросе. Генри ответил, что целый день пробыл на пляже и до сих пор весь в песке. Надо обязательно вымыть голову. Хорст захохотал: Генри неподражаем, и он его прекрасно понял. Затем Хорст поинтересовался, где работает Генри и чем занимается. Я встала и пошла на кухню.

Мария раскладывала мороженое и разливала кофе. Я предложила помочь, и она попросила вымыть рюмки. Мне хотелось расспросить ее о гостях, но

она почти никого не знала. Фред приглашает от скуки разных людей, с которыми потом видится разве что на пляже, и то редко. Вот и все знакомство. Только художник бывает часто. Он очень непрактичный человек, и его вечно преследуют несчастья. Например, вещи из рук валятся, посуда бьется. Она еще кое-что рассказала о художнике, и мы посмеялись. Нам было легко друг с другом.

На кухню заглянул Фред и спросил, о чем мы болтаем. Мария сказала, чтобы он отнес гостям мороженое и кофе. Сама она села на стул и закурила, глядя, как я вытираю рюмки.

— Ты заметила? — спросила она охрипшим, дрогнувшим голосом.

— Что? — не поняла я. — Что заметила?

— Какое у меня лицо. Вот погляди внимательно.

Я рассмеялась:

— Хорошо, погляжу. Только, по-моему, с лицом все в порядке.

Взгляд у Марии слегка остекленел. Она мне не верила.

— Правда, — повторила я. — Ты чудесно выглядишь.

Мария медленно, но решительно покачала головой, не сводя с меня глаз:

— Нет, ты же все видишь, и я вижу.

— Что, Мария, что именно?

— Не знаю, — ответила она и замолчала.

Мария не верила мне. Я ждала. Мне казалось, так будет лучше. Из комнаты слышалась танцевальная музыка. Мария жадно курила, опустив голову.

— По-моему, — начала Мария тихо, — я сильно похудела. Кости так и выпирают. У меня уже не лицо, а череп.

Мария снова подняла голову, чтобы я увидела, как она похудела. По улыбке и всему ее виду было заметно, что Мария не просто хандрит. Она в отчаянии.

— Ты внушила это себе. С тобой все в порядке, — сказала я всезнающим докторским голосом, который сама ненавижу. Воспитательница детского сада так разговаривает с малышами. Эта интонация вырабатывается разговорами с пациентами — своего рода наше профессиональное заболевание. В поликлинике все так говорят, даже самая молоденькая медсестра. Дружелюбно, спокойно: все будет хорошо. Это маска нашей беспомощности.

— Знаешь, — проговорила Мария, — каждое утро на моей гребенке остается целый пучок волос.

— Это же нормально, — возразила я.

Мария покачала головой:

— Когда выпадает так много — ненормально. И не надо меня утешать.

— Мнительностью можно довести себя до сумасшествия. Это абсолютно нормальное явление. У каждого человека ежедневно выпадает много волос. И лицо твое в порядке. Ты всегда была бледной. А бледность тебе даже идет, сама знаешь.

— Фред тоже говорит об этом.

— О чем?

— Что я схожу с ума.

Я разозлилась. Мария сидела передо мной закрыв глаза, и я видела, что она страдает. Только зачем она говорит мне подобные вещи? Почему эти чувствительные натуры такие нечуткие по отношению к другим?

— Слушай. Ты ведь прекрасно знаешь, что я не считаю тебя сумасшедшей. Какого черта ты переиначиваешь мои слова?

Мария меня не слушала. С отсутствующим видом она курила и чертила пальцем по клеенке.

— Почему бы тебе не уйти от Фреда? — спросила я. — Может быть, все переменится?

— Это тебя не касается, — ответила Мария, продолжая рисовать на клеенке невидимые вензеля.

Я закончила вытирать рюмки и поставила их в шкаф.

Неожиданно Мария сказала:

— Причина глубже, гораздо глубже. Это началось давно.