Чужой друг

Кристоф ХайнЧужой друг

Хайн К. Чужой друг / Пер . с нем . Б. Х лебникова // Иностранная литература, 1987, № 1, с. 66-12 6 .

С начал а появляется незнакомый ландшафт.

Вдали — зелень кипарисов, узкая полоска на фоне хрустально-ясной пустоты . Ближе мост, повисший над пропастью над ущельем, на дне которого течет ручей, у самого моста — движение напоминает проезд кинокамеры — видно, что он разрушен ,

остались развалины . Две стальные балки протянулись над зияющим провалом. Перед ними в нерешительности стоит человек. Кажется, это я са ма. Рядом спутник. Я оглядываюсь. Лицо спутника неотчетливо, но это мой знакомый, мой друг . Он показывает рукой — нужно перебраться на противоположную сторону. Наза д пути нет . Впереди пропасть. На дне ее — обломки скал, заросли дрока и едва угадываемый ручей . Мы ступаем на мост. Меня знобит . Первые три-четыре шага я цепляюсь за перила . Потом они кончаются . Мост нелепым обрубком торчит над пропастью . Мой спутник встает поперек балки и протягивает руку. Он продвигает на несколько сантиметров одну ногу , затем другую . Я снимаю туфли, беру его руку, левая нога ощупывает землю, балку . Его рука в л ажна от пота . Отпусти, мысленно прошу я. Каждый сам по себе . Но у него мертвая хватка, он не выпускает мою руку. Я не отрываю глаз от дальней полоски зелени, чтобы не смотреть вниз. Стоит посмотреть — упаду . Мы делаем первые шаги по балке , которая кажется бесконечной. Идем медленно . Вдруг я замечаю какое-то движение, какой-то промельк среди зелени. Неясные из-за дрожащего марева силуэты неожиданно становятся четкими и резкими на фоне ослепительного сияния. Из кипарисовой рощи один за другим показываются пятеро бегунов . На них белые шорты и майки с зигзагообразной эмблемой. Я хочу показать их моему спутнику . Я говорю ему, кричу , но не слышу себя. Не с лышу собственного голоса. Бегуны приближаются к мосту. К нашему мосту. Их бег красив, ровен точно работа машины . Они молоды, сильны, у них открытые, бодрые лица. Дышат они громко, но не тяжело . Бегуны удивительно похожи друг на друга, наверное это братья . Пятеро близнецов бегут к разрушенному мосту. Я кричу, чтобы они остановились. Тишина . Мой крик беззвучен. Лица бегунов до ужаса отчетливы . Не то что расплывчатый облик моего спутника. Мне явственно видна каждая черта их мужественных лиц. Бегуны уже у моста. Не замедляя темпа, они бегут по второй балке навстречу нам, пробегают мимо, на другую сторону. Я вижу широкий шаг, ровные махи рук, раскрытые рты, хватающие воздух, но звуков не слышно. Немая сцена . Спутник крепко держит меня. Его ногти впиваются в мою руку. Мы окаменели. Вторая балка еще дрожит, но уже тише. Можно идти дальше. Или лучше назад? Но назад повернуть нельзя, мы должны попасть на ту сторону. Только теперь стало еще страшнее. Затем видение исчезает. Вместо него — туман, тьма, ничто. Вдруг включается звук. Ровный шаг бегунов, словно четкий ход часов. Поскрипывание балки, тихий свист. Под конец он звучит протяжно, высоко . Без картинок. Асинхронно .

Потом, гораздо позднее, я пытаюсь восстановить увиденное. Реконструировать . В надежде разглядеть, понять. Однако мне по-прежнему не ясно, что это было. Сон? Или смутное воспоминание? Видение остается неуловимым и в общем-то непонятным. Однако среди того безымянного и необъяснимого, что есть во мне, оно продолжает существовать и даже успокаивает. В конце концов, желание найти разгадку проходит. Меркнет. Поверх наслаивается реальность более конкретная, переводные картинки будней — пестрые, крикливые, быстро стирающиеся в памяти. И потому целительные . Помнится только тот страх и чувство беспом ощности. Непостижимые и неизгла димые.

1

Даже

в день похорон я поначалу не знала, пойду ли на кладбище. Неизвестно, какое настроение будет потом. На всякий случай достала из шкафа демисезонное пальто с небольшим кроличьим воротником. Оно было темно-синим, почти черным. Надевать его летом, конечно, нелепо, но и ходить целый день в темном костюме не хотелось. А появляться на кладбище в светлом платье, если я впрямь туда пойду, тоже неудобно. Пальто служило как бы компромиссом. Перекинув пальто через руку, я закрыла ключом дверь.

На лестничной клетке пришлось ждать. Между дверей обоих лифтов стоял офицер из квартиры фрау Рупрехт. Он не отрывал пальца от кнопки. На руке у него тоже висел плащ, точнее дождевик, который носят военные. А может, он был полицейским. В форме я не разбираюсь. Из-под дождевика выглядывал «дипломат». Когда я подошла, офицер молча кивнул и вновь нажал на кнопку, нервно постукивая носком сапога в стену.

Из глубины шахты послышался шорох, стальной трос многообещающе дрогнул — надежда, с которой легче ждать. Наконец, за дверным окошком показался свет. Офицер открыл дверь и вошел в кабину, где уже кто-то был. Прижав к себе свернутое пальто, я втиснулась следом. Неподвижные чужие лица. Безмолвный спуск вниз. Дважды лифт останавливался, хотя никто не входил и не выходил. Я молча смотрела на соседей почти в упор, и те разглядывали меня так же молчаливо и пристально. Невольный контакт, в котором участвуют все органы чувств, особенно неприятен для обоняния.

Внизу я заглянула в почтовый ящик. Там лежали только газеты, письма доставляются позднее. На доске объявлений все еще висел листочек с траурной рамкой. Стандартный бланк, куда от руки вписаны фамилия, место и время похорон. Кто-то прикрепил его кнопкой. Наверное, домоуправ. Видимо, извещение доставлено по почте. Когда-нибудь такое извещение придет о каждом жильце, о каждом, кто здесь умрет. Это одна из разновидностей общения домоуправа с жильцами — вроде починенного крана или двери, которую он открывает отверткой и плечом, если она случайно захлопнулась.

Не думаю, чтобы кого-нибудь это извещение особенно тронуло. В нашем доме умирают слишком часто. Да и живет тут слишком много стариков. В подъезде каждый месяц висят бланки с траурной рамкой по три-четыре дня, пока не снимут. Вряд ли у Генри были здесь знакомые, кроме меня. Он бы сказал мне об этом.

Я положила пальто в машину и поехала в поликлинику.

Под дверью моего кабинета лежала записка. Главврач просил сходить с ним после обеда к бургомистру. Шеф напросился на прием, так как жилищная комиссия недодала клинике две квартиры. До сих пор жилья нам не урезали. Квартиры нужны для медсестер из провинции. Они едут в Берлин лишь на том условии, что подучат жилплощадь. Не знаю, зачем я понадобилась шефу. Вероятно, он считает, что я все еще отвечаю за социально-бытовой сектор. Но я сдала дела в прошлом году. А может, ему просто хотелось появиться у бургомистра с эскортом. Мы знали, что шеф это любят. Он просил сразу же позвонить.

В четверть девятого прибежала моя медсестра. Карла. Она, как всегда, начала объяснять, что опоздала из-за детей. Она опаздывает каждый день и всегда ссылается на детей. Вероятно, надеется разжалобить меня. Карла принадлежит к женщинам, избравшим для себя роль заботливых матерей. Эдакое волоокое, теплое счастье — мы, дескать, знаем, в чем смысл жизни, этого у нас не отнимешь. Смысл жизни в детях, которые живут ради своих детей, а те опять-таки живут ради детей. Порочный круг. Не является ли продолжение человеческого рода — следствием из неверных посылок? Не подсунут ли этот силлогизм самим дьяволом? Ошибка будет стоить дорого. Зато у жизни есть смысл. Во всяком случае для Карлы. Она уверена, что знает, почему я развелась: муж бросил меня потому, что я не нарожала ему симпатичных карапузов, или у меня недостаточно пышный бюст, или же, наконец, потому, что я не крашусь.

Открыв шкаф, Карла увидела пальто и поинтересовалась, не иду ли я на похороны. Я пожалела, что не оставила пальто в машине. Теперь-то уж точно пойду на кладбище. Бестактность Карлы рассеяла сомнения. От злости внутри у меня все сжалось. Начались обычные разговоры: родственник? Ах, даже друг. Кошмар, совсем еще молодой, ужас-ужас! Как я вас понимаю. Вы очень бледны.

Я сделала вид, будто читаю историю болезни. Карла начала переодеваться. В комнате медсестры стоит картотека и шкаф с историями болезней, поэтому платяной шкаф оказался у меня. Медсестрам приходится переодеваться и приводить себя в порядок в моем кабинете. Карла делает это очень обстоятельно. Она может подолгу разгуливать в бюстгальтере, возиться с пилкой для ногтей или мазаться кремом. Однажды Карла сказала, что она потлива. Одно это слово вызывает у меня отвращение. Пока Карла переодевалась, я позвонила шефу и отпросилась на похороны. Он даже не пытался выразить соболезнование. Я почувствовала некоторое облегчение и добавила, что мои прежние профсоюзные обязанности теперь выполняет новая сотрудница из офтальмологического отделения. (Она у нас работает недавно и не сумела на перевыборном собрании найти убедительную отговорку.) Она моложе и симпатичнее меня, сказала я. Шеф сделал вид, будто расстроен, и отпустил комплимент о моем неиссякаемом шарме. Потом повесил трубку. Карла вышла, я услышала, как она открыла дверь в коридор и вызвала пациента.

Незадолго до обеда пришел господин Дойе. Ему семьдесят два года, он из гугенотов. Жена у Дойе парализована, однако по его словам, он регулярно спит с ней. Старик вообще любит поговорить, за тем и приходит сюда каждую неделю. Он вполне здоров. Минут пять длится болтовня о том, каким мужчиной он был прежде и остается теперь. Потом я выпроваживаю его из кабинета, он идет к Карле или продолжает болтать в коридоре. На прошлой неделе Дойе принес тюбик губной помады и попросил посмотреть при нем. Я выкрутила стержень, который оказался неприличной игрушкой. Старик находил такие штуки забавными. Мы с ним, дескать, знаем толк в этих вещах. Мерзкий тип, но что-то в нем есть. Порой я слушаю его болтовню. А иногда мне становится тошно, и я сразу же гоню его вон.