Чужой друг
Шрифт:
Мы сели играть в шахматы, однако я нервничала и партию не доиграла. Я всегда нервничаю перед поездками к родителям. Уже накануне мне делается не по себе. Собственно, речь идет о визитах вежливости к людям, с которыми меня почти ничего не связывает. Меня раздражает то, что им дано право называть меня дочерью, гордиться моими успехами, давать наставления, а на прощание одаривать пирогом или банкой варенья. Они упорно настаивают на своих привилегиях и обижаются, если я приезжаю реже. Я для них стала чужой, только они не хотят себе в этом признаться. Даже мысли такой не допускают. Узы родства случайны, но они сохраняются в виде бессмысленной повинности, которая понуждает, например, к взаимным визитам.
Когда Генри собрался уходить, я поинтересовалась его планами на выходные. Он задержался в дверях, посмотрел на
— Особых планов нет. — Он наклонился, чтобы поцеловать меня в щеку, и ушел.
Вечером я была у родителей. Приехала поздно («Ты, дочка, совсем нас забыла»), они уже сидели перед телевизором. Стол оставался накрытым, даже торт не убрали. («Мы так долго тебя ждали, тетя Герда тоже. Надо обязательно к ней зайти, дочка, она тебя очень любит»). Я устала, была не в духе, но взяла себя в руки. На буфете лежал список лекарств. Мать каждый раз готовит мне такой список, и я достаю лекарства, посылаю ей, а она раздает их соседям. «Ты должна помогать, — твердит мать, — не то пойдут разговоры, что докторша, мол, загордилась».
В одиннадцать я пошла спать. Отец остался сидеть перед телевизором. Он ляжет не раньше, чем допьет бутылку.
Когда я уже была в кровати, зашла мать. Она присела на краешек и сказала, что хочет поговорить. Дескать, накопилось много такого, что надо бы выяснить. Я ответила, что не понимаю, о чем речь. Мать погрустнела и спросила, почему я такая холодная и неласковая. Я возразила, но не слишком резко, чтобы не ссориться.
Мне было жаль женщину, сидевшую рядом, жаль — и только. Непонятны ее упреки в бессердечности. Ведь мы видимся редко, настолько редко, что и я должна бы стать ей безразличной. Мать сама себя разжалобила, даже немножко поплакала, и я ей посочувствовала. Она рассказала об отце, у которого дела сейчас плохи. Его выпихнули на пенсию, хотя он мог бы еще поработать на своем заводе. А все из-за ученика, которому отец дал оплеуху. Руководство предложило на выбор: либо отец уходит на пенсию, либо его снимут с должности мастера. Отец уволился в один день. К шестидесятипятилетию его должны были наградить, но не наградили. Отцу сказали, что из-за скандала с учеником награда была бы несвоевременной, но пообещали ее через годик-другой. Отец ужасно обиделся и разругался с начальством, с товарищами но работе. Друзей у него не было, и теперь он целыми днями просиживал дома.
Рассказывая, как ей трудно с отцом, мать гладила мою руку. Я молчала. Мне казалось, что не стоит ее утешать. Матери все равно придется самой справляться с этими проблемами. А если бы я сейчас в ответ погладила ее руку, она снова начала бы плакать.
Мать сказала, что видела Хиннера, моего бывшего мужа. Хиннер был с ней очень-очень любезен, подвез ее в своей машине, сделав ради нее большой крюк. Скоро он будет старшим врачом. Во второй раз Хиннер не женился. («Он не может забыть тебя, дочка».) Хиннер подробно расспрашивал обо мне и хотел бы меня повидать. Может, я не против? Не стоит ворошить прошлое, ответила я, это бессмысленно. Женщины не обойдут Хиннера вниманием, при его-то успехах в клинике. Мать сказала, что Хиннер — человек порядочный и о своих прежних глупостях сожалеет. Надо дать ему возможность исправиться и не быть такой злопамятной. К тому же мне пора подумать о себе, ведь годы идут. Я ушла от Хиннера вовсе не из-за его романов, возразила я, просто поняла, что наш брак был ошибкой. И хватит сводничать, добавила я резковато.
Мать опять всплакнула, а потом начала сплетничать про соседей. Перед уходом она спросила: правда, хорошо мы по душам поговорили? Я не совсем ее поняла, но сказала: правда.
Мать облегченно вздохнула.
Я долго не могла заснуть и в конце концов приняла две таблетки снотворного.
За завтраком мать спросила, много ли я курю, а отец поинтересовался, что я думаю о Китае. Курю много, а о Китае знаю мало, ответила я. Отец долго объяснял, чем сейчас важен для нас Китай. Потом он спросил, слежу ли я за событиями в Суринаме, и ужасно разозлился, потому что я забыла, где находится Суринам. Отец сказал, что я хоть и образованная, а дура — надо читать газеты. Он, дескать, воспитывал своих дочерей политически грамотными, но от меня, видно, толку не будет. У меня и без мировой политики проблем хватает, возразила я, но, чтобы успокоить отца,
Мать попросила не обращать на него внимания. Мол, отец и ей устраивает сцены из-за политики.
Я помогла матери на кухне, а потом мы пошли вместе к тете Герде, которая жила через две улицы. Тетя Герда — это сестра моей матери. Она толстая и румяная женщина, говорит всегда громко и безо всякого стеснения, вроде своего мужа. Когда мы пришли, они разделывали кролика. Мы уселись в гостиной. Дядя Пауль принес домашнюю настойку из смородины, сладкую и тягучую.
Поговорили обо мне, о моей жизни в Берлине. Дядя Пауль ворчал, что у него в голове не укладывается, как это я, такая роскошная женщина, до сих пор одна. Не понимает он теперешних мужчин. В его время мужик был понапористей. При этом он ущипнул меня за грудь. Тетя Герда прикрикнула на него и стукнула по руке, а мать скривила губы. Дядя Пауль сказал, чтобы они не слишком много воображали о себе, а я у него всегда была любимицей. Тетя Герда подлила ему настойки и выпихнула на кухню шпиговать кролика.
Потом тетя Герда показала мне вздувшиеся на ногах вены и пересказала диагноз своего врача. Ей хотелось знать мое мнение. Я сказала, что диагноз верен. Мать и тетя Герда заговорили о новом магазине неподалеку, а я пошла на кухню помочь дяде.
Я мыла салат, чистила картошку и смотрела, как дядя Пауль разделывает кролика. На правой руке у дяди не хватало трех пальцев. Он потерял их на войне, и я с детства помню его с покалеченной рукой. Нож он держал двумя пальцами и ладонью и управлялся им очень ловко. На его крупном красном носу блестели капельки пота.
Отложив кролика и вымыв руки, дядя вышел из кухни и вернулся с путевкой. Он приготовил тете сюрприз ко дню ее рождения — отдых на Черном море. Дядя копил деньги два года, тайком, потому и мне нельзя пробалтываться. Он хочет подарить путевку накануне отъезда. Иначе тетя не полетит — боится самолета. Она ни разу в жизни не летала и твердила, что ей, старой курице, поздно начинать летать.
Дядя сказал со смехом, что еще шуганет эту старую курицу. Его желтые глазки почти совсем исчезли среди морщинок. Лысина, обрамленная венчиком редких, седых волос, раскраснелась. Дядя радовался своей затее, как ребенок. Он еще раз шепнул мне, чтобы я ни в коем случае не проговорилась, иначе тетку в самолет на аркане не затащишь. Потом он спрятал путевку.
К нам пришла мать и сказала, что пора домой.
На прощание дядя Пауль подмигнул и потянулся ко мне. Тетя Герда опять шутливо взвизгнула. Но матери подобные шутки не нравились. Она обругала дядю старым козлом, а тот примирительно потрепал ее по щеке.
Дома отец сидел перед телевизором и смотрел беседу политических обозревателей. Мать поворчала, что он ничего не приготовил поесть, и мы пошли на кухню. Я занялась салатом, а мать поставила разогревать жаркое. Она спросила, как мне живется одной. Я ответила, что неплохо. Появилось больше времени, и можно подумать о важных для меня вещах, чего прежде не позволяла каждодневная суета. Мать сказала, что это ей понятно. Потом она поинтересовалась, есть ли у меня друг. Я сказала: нет. Помолчав, она спросила, как же я обхожусь без мужчины. Мне стало смешно: если ее беспокоит, что мне не с кем переспать, то это не проблема. Мать согласилась: пока я молода и красива, проблемы нет, но не боюсь ли я старости? Ведь одной будет трудно. Пока меня это не тревожит, сказала я.
Некоторое время мы молчали. Я видела, что мать о чем-то думает. Взглянув на меня, она странным голосом проговорила, что, вероятно, права я, а не она. Но она уж слишком давно замужем, да и ее поколение совсем другое. Мать обняла меня и снова сказала, что, наверное, я права.
За обедом отец казался смущенным. Он так многословно расхваливал мой салат, что мать рассердилась. Я собралась уехать сразу после обеда, чтобы вернуться в Берлин засветло. Мать попросила меня побыть еще, ведь мы сегодня так славно поговорили по душам. А отец захотел показать завещание. Мне никакого завещания не нужно, возразила я. Однако отец уверял, что ему будет спокойнее, если дело будет сделано. В конце концов мы договорились посмотреть завещание в следующий раз.