Чужой крест
Шрифт:
Расписавшись в «получении», мужчина делово привязал пасынка длинным шарфом к своему поясу и, хромая к зданию вокзала, приказал не отставать. И хоть шустрым был Володя и длинноногим, лишь отправившись в Москву понял, почему так поступил его теперешний опекун: толпа их сметала и разрывала. Перебирая ногами, мальчишка успевал смотреть по сторонам, но замер, стоило им выйти из вокзала на площадь. Задрав голову, он увидел над ними башню с часами.
– Виктор Павлович, это Кремль?
– Да куда там! А ты почему спрашиваешь? Видел уже, что ли, Кремль?
– Видел. В учебниках. И в газетах, – Володя не мог оторвать взгляд: – Вот эта, и вон та башни, – ткнул она на два корпуса Казанского вокзала, центральный и для касс дальнего следования, – точь-в точь, как в
Виктор Павлович хмыкнул:
– Глазастый! Это хорошо, в нашем деле пригодится.
Уточнять о чём дядька говорит Володе было некогда: столица всосала его, как пучина, из которой вовсе не хотелось выбраться живым, а пусть бы и погибнуть от её красоты. Внимательно оглядев обезумевшего пацана, мужчина махнул рукой на прежние планы:
– Когда ещё здесь побываешь? А без Красной площади Москва – не Москва. Поехали! – он подтолкнул приёмыша обратно к туннелю: – Гляди внимательно: это Каланчёвская площадь. Теперь называется площадью Трёх вокзалов. Видишь на той стороне дворец? Это Ленинградский вокзал. А загадочный теремок рядом – Ярославский. Нам уезжать из него и на всё-про всё у нас три часа. Иначе ночь в Костроме застанет. Понял?
Вряд ли Володя понимал, о чём ему говорят: голова его беспомощно принимала столько информации, зрительной, слуховой, обонятельной, что это вызвало икоту.
– О, да ты голодный наверняка, – решил Виктор Павлович по-своему, хотя в этой кутерьме Володя вообще не помнил про то, что постоянно тянуло под ложечкой: – Лёля насобирала нам обед. Тётка у тебя добрая, обо всём подумала. Пошли где-то сядем и поедим. Не хочешь? А мороженого? Тогда давай в очередь вон к тому ларьку. Тоже не хочешь? Лады. Поедим позже в городе.
– В городе? – Полянский удивился. На всю Алма-Ату не найдёшь такого скопища народу, как здесь. – А мы что, в деревне?
Дядька сдвинулся немного на обочину людского прохода и стал что-то наощупь искать в своём рюкзаке.
– Трудно, Володя, поверить, но раньше тут было поле. И деревня. Называлась она Красное село. Почти как наше. Держи, замори червячка. Голодным по столице шастать нельзя.
Вынув им по варёной картошке, он сел на гранитную тумбу, вытянул ногу, и мальчишка увидел, как из правой штанины выглянул протез. Виктор Павлович, кивнув на ногу, коротко объяснил, что калека он с детства и стал есть со шкуркой. Володя, внутренне вздрогнув, последовал примеру. Гадая, сколько Бугрову лет, паренёк слушал больше, чем ел.
– Здесь болота были и Ока сюда заглядывала в нескольких местах. При царях тут часто устраивали фейерверки. Знаешь, что это? Тоже и учебников? Это хорошо.
Быстро управившись, они вытерли руки о чистую тряпицу, Виктор Павлович, как оказалось, всегда носил её в кармане штанов, и пошли в подземный туннель.
Метро вызвало у Полянского бессилие: когда на кладбищах мёртвым покрывали памятными гранитными плитами, и дёшево, и никто не позарится, здесь под ноги миллионам живых бросили мрамор. И это было правильно! Белый, розовый, малахитовый, он притягивал к себе. Станция Комсомольская, одна из самых красивых, что были на трёх ветках метрополитена, погружала в осеннюю охру, слепила золотом латуни, оставалась в глазах лепниной. Пять минут между поездами пролетели, как миг. Степенность, с какой люди входили в двери четырёх вагонов, врезалась парнишке в память особо. В Алма-Атинский трамвай тебя вносили. Там мяли, ощупывали, ругали, толкали, шугали. Здесь же каждый проезжающий стоял, как балерина у станка. Даже мешочники и чемоданники мигом подчинялись общему столичному ритму и стати меньшинства пассажиров. Пропорции их стали меняться уже на следующей станции. После Красных Ворот в вагоне появились мужчины в пиджаках и женщины с причёсками и ярко крашенными губами. «Кондукторская» помада – броская и вызывающая, той весной вновь ворвалась в моду, как во времена НЭПа. Рассматривая женские губы, Володя вспоминал пошлые рассказики пацанвы из приюта о поцелуях и не представлял как к ТАКОМУ можно притронуться даже руками. Лучше мятые губы Лукерьи, девчонки из его отряда: бледные и раздавленные, как осевшее безе. На витрине «Столичного», центрального универмага, лежали стройные белые сахарно-белковые пасочки, но в кулёк покупателям продавщицы умудрялись запихивать сломанные, опавшие. Володька это видел не раз и всё время мечтал, пусть хотя бы одна из орущих тёток откажется от товара. Но нет, насобачившись с продавщицей до одури, все они уносили с собой маковки и мятые, и ровные, не оставив на прилавке даже крошки, чтобы понять, какой у пирожного вкус.
Потом были Звёзды Кремля, зубчатая красная стена, Мавзолей, Исторический музей… – все диковинно красивые. Покров на Рву – собор Василия Блаженного – затмевал собою всё остальное, и точно не верилось, что стоит базилика вот уже почти четыре века. Пообещав рассказать и про то, как строили храм, и про палаты внутри, Виктор Павлович поторопился.
Всунуть в себя осмотр Ярославского вокзала пареньку было уже некуда. Они молча сели в другой поезд, ехали шесть часов до Костромы, переваривая день. Сумерки и усталость не позволили гостю рассмотреть и столицу области. Впрочем, даже если б он и хотел этого, после Москвы провинция точно бы не приглянулась. Виктор Павлович поспешил на последний рейсовый автобус. Автовокзал приклеился к железнодорожному, потому всё у путешественников вышло, как по маслу. Оказавшись единственными пассажирами, за час пути до Красного мужчина успел поведать Володе то нужное, без которого их дальнейшее сосуществование могло и не сложиться. По край жизни был обязан парнишка этому рассказу. Чужой дядя не пожалел своего времени, чтобы доверить юному Полянскому семейную тайну взрослых.
12. Россия. 1818-1890 Николай и Андрей Николаев Старицкие. Красногородск, Псковской губернии
Матвей Старицкий, тот далёкий предок семьи, о котором знали и помнили отец и дед Володи Полянского, родился в 1818 году в семье крепостного крестьянина. Отчеств и фамилий у простого люда в те времена не было. Чтобы различать их и регистрировать в домовых книгах земле- и рабовладельцев, каждому новорожденному приписывали к церковному имя отца и что-то, что могло идентифицировать личность. Рождённый в поле звался Луговым, от кузнеца – Кузнецовым, за скотобойней – Забойным, а под горой, так значит Подгорный. Так как вся семья жила в пригороде Старицы, с фамилией при регистрации определились быстро. Земли у семьи не было, но был дом. Из рассказов деда Матвей знал, что ещё в 16 веке дом принадлежал их дальнему предку, по профессии кузнецу. Он учился ювелирному делу в Константинополе, служил князю Владимиру Андреевичу, был славным мастеровым и передал ремесло младшему сыну. Фёдор, крестовых дел мастер, тоже бывал в Османской империи, да не просто так, а с торговыми послами, засланными туда царём Василием Иоанновичем, во главе которых был назначен небезызвестный истории Трифон Коробейников. Вернувшись из Константинополя, Фёдор выпросил у царя милость – отписать ему на веки вечные уже законную их отеческую землю в Посаде при Старице. Выданная грамота сберегла семейный надел от многих напастей, какие случились в России за три века. Во время войны с Наполеоном дед Матвея Старицкого отправил семью в Костромскую губернию к дальним родственникам, чтобы пережить лихие годы. Старшему из его сыновей Ивану было на то время 25 лет, но так как он был почти слеп, призвать в армию его не могли. Назначив его вместо себя главой семьи, дед пошёл служить в армию Кутузова, где не раз отличился. После 1812 года дед вернулся в Старицу, дома не нашёл, все русские земли, вплоть до Москвы, были сожжены и разорены, как не нашёл в Управе и записей о владении землёй. Старик стал добиваться ходатайства о восстановлении прав на собственность, и вскоре крестьянину, герою Отечественной войны, вернули участок. На нём семья, навалившись всем скопом, поставила новый дом и стала жить. Здесь родились и поздние дети, и все внуки деда, Матвей, в их числе. Но так как приусадебная территория была мала, крестьянам, что прославившимся в битвах, что нет, а всё одно крепостным, приходилось работать на земле помещика.
Конец ознакомительного фрагмента.