Чужой след
Шрифт:
Белявину показалось, что в глазах Здравникова мелькнули слезы. Но Виталий опустил голову и судорожно вздохнул.
— Ну, а дальше что с вами было?
— Дальше? Дальше совсем нехорошо получилось. С голоду пристал я к компании таких же сирот-огольцов. Стали промышлять мы и кормиться тем, что где плохо лежит. Крали и у своих, и у немцев… К концу войны я квалифицированным домушником стал… Несколько раз думал завязать, кончить с этим делом… Да разве кончишь, если привык к легкому хлебу и десятки веревочек тебя с блатным миром связывают… Так и шел по скользкой дорожке, пока не погорел. Дали мне срок. Отбыл год, потом освободили. Теперь вот твердо решил покончить с этим делом. В экспедиции работаю…
«Нет! Этот человек не может быть предателем!» — решил Белявин.
— Так ваше время еще не ушло, товарищ Здравников! — с искренним сочувствием воскликнул он. — Учитесь. И станете радистом.
— Кто же меня теперь учить будет?.. Такого… — сдавленным голосом спросил Здравников.
— Да ведь со старым у вас покончено. Вы теперь и учиться, и работать, где захотите, можете…
Виталий прямо, открыто взглянул в глаза лейтенанта.
— Я тоже так думал… Да все же сомнение брало… А так — я упрямый, все равно своего добьюсь…
Над котелком шапкой поднялась белая пена. Здравников торопливо схватил ложку и стал мешать уху.
«Этот человек не может быть шпионом, — снова подумал Николай, вглядываясь в твердое, худощавое лицо Здравникова.
Солнце поднималось выше. Цветные шарики поплавков чуть подрагивали на поверхности прозрачной, золотистой воды.
Глава 12
Прошло еще два дня. Они не принесли ничего нового. Каждое утро Николай вместе со всеми отправлялся на полигон, присутствовал на стрельбах, потом отдыхал и шел на радиостанцию. Таинственная рация молчала.
На третий день утром его внезапно вызвал генерал. Кареглазый посыльный проводил его в штаб, разместившийся в просторном разборном доме. Офицеры, сидевшие в приемной, сочувственно посмотрели на лейтенанта, которого вызвало начальство, — как видно, они полагали, что ему предстоит мало приятный разговор.
В кабинете, возле стола генерала, сидел молоденький, голубоглазый сержант, раскрасневшийся от застенчивости и смущения. Он как-то неловко, боком примостился на стуле и мял в руках пилотку.
— Здравствуйте, лейтенант! — приветливо поздоровался с Белявиным генерал. — Садитесь! Послушайте об открытиях сержанта Ольхина. Они, пожалуй, вас заинтересуют. — Генерал с явной симпатией взглянул на смущенного сержанта. — Расскажите, Ольхин! Подробно все расскажите лейтенанту…
Сержант поднял на Белявина свои яркие голубые глаза.
— Я вчера стоял на посту, — начал он. — На юго-восточном конце полигона… Там, где проводятся испытания. Ну и вот, когда начали стрелять, я заметил, что на горке, в кустах, что-то блеснуло… Солнце только еще начало подниматься, а тут вроде кто-то зеркальцем сигналы подает… — Сержант еще сильнее покраснел и опустил глаза. — Когда я еще был пионером, мы так передавали донесения по азбуке Морзе… Ну, конечно, я стал присматриваться. Смотрю — снова стеклышки блеснули, одно, а рядом второе. Я и подумал, что кто-то в бинокль за стрельбами наблюдает…
Белявин с напряженным вниманием слушал сержанта, все еще терзавшего свою пилотку.
— Я тогда оставил за себя подчаска, а сам стал пробираться к горке — она над ручьем, мысом таким выступает. На ней уже никого не было, а кусты кругом смяты и поломаны — значит и впрямь кто-то там сидел. Стал я искать следы и всякие там предметы.
Сержант окончательно смутился и стал заикаться.
— Спокойнее, спокойнее, Ольхин! — ласково сказал ему генерал! — Вы действовали правильно. Продолжайте!
Ольхин пилоткой вытер пот, выступивший на высоком лбу, и уже смелее продолжал:
— Я подумал, что неизвестный мог обронить что-нибудь… На земле там не было ничего, кроме окурков. А в ручье, под обрывом, я нашел вот что…
Сержант пододвинул Белявину открытую жестяную коробку из-под монпансье. В ней лежала какая-то покоробившаяся бумага.
— Конечно, жестянки там не было… Жестянка это — моя, — уточнил Ольхин. — А письмо и карточка за кустик зацепились, и поэтому течение их не унесло. Я их достал, осторожно расправил и высушил на солнце…
Николай торопливо, с нескрываемым интересом взял сложенную вчетверо бумагу. В ней зияло сквозное круглое отверстие.
«Пробито самодельной пулей или картечью, — сразу определил он. — Скорее картечью, если судить по рваным краям отверстия…»
Он осторожно развернул покоробившийся листок со слабыми, еле заметными следами строк, написанными фиолетовыми чернилами. Внутри лежала маленькая фотография седоволосой женщины с простым приветливым лицом и ласковыми глазами. Картечь пробила и фотографию, как раз в середине, под подбородком женщины.
И сержант, и генерал выжидательно смотрели на Белявина. Николай перевернул фотографию, надеясь на ее обороте найти какую-нибудь надпись. Но надписи не было.
Тогда Белявин занялся письмом. Многие строки невозможно было разобрать, другие читались с трудом, но Николай понял содержание этого письма — ласкового, нежного, полного хорошей, чистой материнской любви. Неизвестная женщина писала своему сыну Алеше. Она радовалась, что он попал на Кавказ, «где уже совсем тепло и такая замечательная, красивая природа» Дальше она сообщала о своем здоровье, о какой-то «соседке Марусе», которая передает горячий привет, о том, что «Николай Захарович уехал на курорт», а какая-то Зина успешно защитила диссертацию. Письмо заканчивалось наказом «беречь себя и не простуживаться». Ниже стояла подпись: «Твоя любящая мама».
Николай задумчиво сложил письмо и вновь вложил в него фотографию так, чтобы все отверстия совпали.
— А конверта там не было, сержант? — спросил он.
— Не было, товарищ лейтенант!
— Да, находка может быть интересной! — сдержанно проговорил Белявин. — Но что-нибудь установить по ней очень трудно — ни адресов, ни фамилии.
Генерал нахмурился.
— Меня интересует другое, — заговорил он. — Неужели может найтись такой нравственный урод, который способен стрелять в портрет родной матери?