Чужой среди своих
Шрифт:
— Задумался, — смущённо пожимаю плечами, — о нравственно-философских вопросах иудаизма.
— Ого… — сказала мама после короткого молчания, — быстро ты!
— Совсем как папа, — добавила она чуть погодя, ностальгически улыбаясь, — Он иногда также сидел… глубоко в мысли погружался!
— Ушёл в себя, вернусь не скоро… — пробормотал я, кусая губу.
— Ну совсем как твой дедушка! — умилилась мама, и я, вспомнив о дедушке-раввине (!), ещё сильнее прикусил губу…
— Один в один, — припечатала она, — вы даже похожи так, ну просто ужас! У нас, пока советские не пришли, фотография хранилась, с дедушкой в твоём возрасте. Одежда и причёска, конечно, другие, а так…
Выдержав поток несколько бессвязных воспоминаний мамы, и несколько оглушённый действительным или мнимым сходством с дедушкой, я покивал, и наконец, мама отстала от меня, переключившись на разговоры с тётей Фаей.
— Да иди ты… — зашипел я на Лёву, решившего повесить мне на уши какую-то бахрому.
— Сам иди, — весело ответил кузен, и некоторое время мы попихались локтями, не переходя, впрочем, некую грань, — Я думал, ты опять выключился из розетки!
— Сам ты… — огрызнулся я, — задумался вот просто.
— О чём? — осведомился Лёва, вполуха слушая разговоры взрослых.
— Да так… — неопределённо отозвался я, не желая вываливать на него поток неоформленных мыслей, — о разном!
Выбросив из головы всю эту муть, я привстал, выцеливая вилкой всякие вкусности, и, натащив себе на тарелку изрядную горку, принялся медленно, но неотвратимо, уничтожать еду.
« — Пока советские не пришли» — с некоторым запозданием дошло до меня, и жевать я стал несколько медленней. Отчасти — чтобы вот это вот всё улеглось в голове, а отчасти — потому что знаю уже, что такие вот застолья длятся часами.
« — Вроде как мама, по документам, уроженка Винницкой области, — припоминаю не без труда, — или губернии? Надо будет уточнить, мало ли… По документам мы вообще русские…»
— А ты действительно не знал? — наклонился ко мне Левка, будто прочитавший мысли, — Ну… что вы евреи?
— Да откуда… — пожимаю плечами, лихорадочно вспоминая, а точно ли не было у нас разговоров в семье? Да нет, вон как отец смутился!
— А… в бане? — ещё тише говорит он, покосившись на мать.
— А что в бане? — отвечаю вопросом на вопрос, — Есть и есть… полный комплект! Ну а чем отличается… вот честно, не задумывался и… хм, не приглядывался!
– Да и задумался бы… — нервно дёргаю плечами, — знаешь, сколько там, в посёлке, восточных людей? У-у! А сразу и не скажешь, кстати! Водку пьют не хуже других, и за столом всё подряд метут.
— По имени тоже не вдруг поймёшь, — вспоминаю поселкового знакомца, — Человека все Сашкой зовут, а оказывается, что он вовсе даже Саид!
— А… ну да, — и кузен наконец отстал от меня, удовлетворившись ответом.
Выдыхаю осторожно… и еда становится чуть вкусней. Не то чтобы я чего-то боюсь… но опасаюсь. До сих пор чувствую себя в этом времени и в этой стране, как разведчик-нелегал, заброшенный во вражескую державу, и боюсь, это надолго, если не навсегда…
Тем временем, мама с тётей Фаей, выпив по паре рюмок, слегка раскраснелись и изрядно расслабились. В разговоре их всё меньше русского языка, и всё больше идиша, и не то польского, не то украинского… а вернее всего, смеси этих языков с идишем. Суржик. Язык детства.
— Ма-ам… мама! — перебиваю их, — А вы про скаутов говорили… это вообще как?
— Скауты? — её взгляд затуманивается воспоминаниями, — Ну… это в буржуазных государствах, как у нас пионеры.
Угукаю, принимая упрощённое (пока хватит!) объяснения.
— Я ещё в Варшаве вступила в ряды еврейских скаутов, — ностальгически продолжила мама, и вздохнула.
— А когда вы к нам переехали, — перебила её тётя Фая, — во Львов, и в наш отряд записалась, помнишь?!
Они, перебивая друг друга, начали рассказывать — то смеясь, когда вспоминали весёлые детские проделки, то промокая глаза, когда вспоминали, что от товарищей по детским играм, по сути, никого не осталось.
Весь обратившись в слух, киваю, боясь пропустить хоть единое слово. Это ведь история… история моей семьи, и отныне — моего народа, разворачивающаяся на фоне огромной общей трагедии…
— А помнишь Шломо?! — наклонившись к маме, заговорщицким громким шёпотом спрашивает тётя Фая, лукаво кося глазами на моего отца, — Он так мило за тобой ухаживал…
— Цветы дарил, — завздыхала мама, — красивый мальчик был, и так смущался…
— Да, да… — в такт кивает тётя Фая, — В сорок восьмом… Лагеря прошёл, сбежал, в Сопротивлении воевал… помню, какой он ввалился тогда к нам — грязный, тощий, одни глаза остались! А ничего, уже через месяц на задания ходил…
— А в сорок восьмом убили, — меланхолически добавила она после короткой паузы, — за три дня до Войны за Независимость. Совсем молодой был! Араб, ножом сзади…
— Да, писали… — кусая губу, кивает мама, — Меня тогда, после письма из Израиля, на допрос вызывали, но обошлось. Хотя напугали здорово…
— Я тогда тоже письма писал… — задумчиво сказал отец, — молодой был, наивный! Ничего после фронта не боялся! Просил отпустить меня в Израиль, воевать за независимость страны. Ну и сел… как террорист и член сионистского подполья.
— Многие тогда сели, — задумчиво сказала тётя Фая, — даже если писем никому ни писали. А так… время такое было.
— Время!? — выпалила мать, сжимая кулаки, — Да не время, а люди! Люди делают времена!
Она, явно в сердцах, добавила несколько слов на идише, и, тут же покосившись на меня, сказала строго:
— Ты таких слов не запоминай! Не стоит их вообще употреблять!
— Есть такие люди, ради которых новые слова придумать нужно, — неожиданно сказал отец, как-то очень ловко крутанувший в руках столовый нож.
— Я даже знаю парочку таких, — хмыкнул дядя Боря.
— Парочку? — тётя Фая вскинула бровь, — Я думала, много больше! Ты иногда с работы приходишь такой, что мне жалко становится, что моя фамилия не Даль! За тобой записывать надо, для новой редакции!