Чужой. Воскрешение
Шрифт:
Гэдиман посмотрел на старшего ученого – ему хотелось подойти, оказать первую помощь, убедиться, что она не сломала ему гортань или ребра, но он боялся шевельнуться, боялся, что от его движения Рипли снова впадет в неистовство, или что солдаты откроют огонь.
Рэн наконец-то сделал резкий вдох, и цвет его лица быстро сменился с синего на красный. Он отчаянно и с благодарностью заглатывал воздух.
Ди’Стефано смело двинулся вперед, отпихнул поднявшуюся на ноги Рипли на середину комнаты.
– На пол! Лицом вниз! Быстро! – приказал он – все так же крича, все так же хладнокровно.
Она осталась стоять на месте будучи того же роста, что и он, и вызывающе уставилась ему прямо в глаза.
Он выстрелил в упор. Электрический заряд отбросил ее на оборудование и лабораторные
– НЕТ! – услышал Гэдиман собственный крик – голос звучал высоко и пронзительно, как в истерике. Неужели этот тупой солдафон ее убил?
Оба солдата подошли к распростертой женщине – ее конечности были согнуты, бесполезны. Но они были готовы выстрелить снова – чтобы убить.
Прежде чем Гэдиман смог что-нибудь сделать, Рэн поднялся на колени и махнул солдатам. Его голос звучал хрипло:
– Нет! Нет! Я в порядке! Отойдите…
«Слишком поздно! – подумал Гэдиман, едва не плача. – Слишком поздно! Вся проделанная работа. Теперь, она умерла. Умерла, или ужасно покалечена…»
Рипли застонала, медленно перекатилась на спину и, задыхаясь, оглядела комнату, словно никогда не видела ее прежде.
Каким-то образом, ее взгляд нашел Гэдимана и остановился на нем. Изумленный доктор смотрел на нее в ответ. Она до сих пор функционирует! Ее разум работает! И это после разряда такой силы!
Она не отводила глаз от Гэдимана, а потом пробормотала только одно слово:
– Почему?..
Гэдиман услышал ее тихий вопрос через всю комнату и ощутил укол страха. Что произойдет, когда она узнает?
Тайком, она снова попробовала путы на прочность. Те держали надежно, не поддаваясь. Она расслабилась. Человек, что сидел напротив нее и говорил, так и не заметил, чем она занята, хотя находился всего в шаге от нее. Не заметил и стоящий начеку позади нее вооруженный охранник. Они были тупыми, эти люди. Тупыми, мягкими и медленными. Но они могли строить эффективные приспособления – приспособления, которые обеспечивали им преимущества, несмотря на тупость, мягкость и медлительность. Вроде того, что сейчас ее удерживало. Оно было удобным и более прочным, чем казалось. Вынужденная сесть в него, она уже не смогла встать. Не могла освободить ни тело, ни руки. И пока она так сидела, они могли перемещать ее по своему желанию, отвезти ее куда угодно, делать с ней все, что хотят.
А все, что могла она – это сидеть. Сидеть и ждать. И ждать у нее получалось хорошо. Как она подозревала – куда лучше, чем у этих людей.
Человек перед ней говорил. Говорил, говорил, говорил. Он говорил уже так долго, что она с радостью сломала бы ему шею, просто чтобы он, наконец, заткнулся. Он пытался ее разговорить, поскольку теперь они знали, что она могла. Он показывал ей простые изображения и повторял их названия, в надежде, что она их узнает. За этим занятием прошел уже почти час. И ей было до смерти скучно.
Человек поднял простенький рисунок здания и произнес название.
– ДОМ.
Она не ответила, так что он повторил еще раз – мягко и с модуляциями:
– ДОМ.
Она уставилась прямо на него, ничего не говоря – просто чтобы ему стало не по себе. Он произнес название еще раз.
Имя на его белом одеянии гласило: «Кинлох». На шлеме охранника было написано другое имя: «Веренберг». Над механизмом, открывающим дверь, значилось: «Прежде, чем дверь откроется, нужно вызвать дежурного охранника». То же самое повторялось еще на шести других языках, включая арабский и японский. Она это знала, потому что могла прочесть на этих языках. Она не задавалась вопросом, почему она это умеет – не больше, чем она гадала над тем, как дышать, думать, или убивать. Она просто все это делала.
Кинлох поднял еще один рисунок.
– ЛОДКА.
Она задумалась, были ли его кости такими же хрупкими, как у того человека за стеклом, человека, что оперировал ее при помощи механических рук. Эти мысли развлекли ее на время еще нескольких повторов названия. На пятый раз, когда Кинлох произнес то же самое слово, она решила, что с нее хватит. Она устало пробормотала:
– Лодка.
Человек остался этим так доволен, что она тут же пожалела. Он показал ей еще одну картинку. На этот раз она мгновенно произнесла слово, чтобы сократить повторы:
– Собака.
Все рисунки у нее с чем-то ассоциировались, но ни один не затронул конкретных воспоминаний. Это были вещи, у которых имелись названия, простые названия, которые она знала. Упражнение было бессмысленным. Она глянула на стопку рисунков, что лежали перед Кинлохом, и едва не застонала. Стопка была такой толстой!
В экспериментальной лаборатории, сложив руки на груди и прямой, как стержень, стоял генерал Мартин Аллахандро Карлос Перес и смотрел на видеомонитор с трансляцией работы ученого с женщиной. Он смотрел, но не был уверен, что одобряет. Оставить носителя после того, как объект извлечен, не входило в первоначальный план. Более того, никогда не рассматривалось, даже как идея. Когда два ученых, Рэн и Гэдиман, и два солдата, Ди’Стефано и Калабрезе, доложили о нападении носителя на Рэна, Перес притащил обоих докторов к себе в кабинет ради старой доброй выволочки. Но несмотря на тот факт, что эти яйцеголовые были военными, как и он, на деле они не были солдатами. Несмотря на свое обучение, они все еще оставались докторами. Хотя наука требовала той же строгой дисциплины, что и военная служба, исторически сложилось, что доктора всегда были самыми неудобными солдатами, которые вечно оспаривали приказы и создавали неприятности за время своей службы. Перес знал, что причиной тому была присяга поиску знаний, тогда как настоящий солдат присягал своему командиру, своему подразделению, и богам-близнецам – Дисциплине и Порядку. Наука и военный порядок частенько не сочетались друг с другом, и этот носитель – эта женщина – была тому доказательством.
«Она получила полный заряд в упор, и это всего лишь ее оглушило. Что она за дьявол? И какого черта эти двое теперь от нее хотят?» Перес знал одно. Ему не нравилась сама идея того, что она останется на борту его корабля. Нет, это ему не нравилось, совершенно.
Два ученых все еще пытались его умаслить – после того, как они были вынуждены признать, что сохранили носителю жизнь без того, чтобы официально уведомить его о своих намерениях – уж не говоря о том, чтобы получить на это его разрешение, они носились вокруг словно парочка нервных мотыльков, ищущих куда бы безопасно приземлиться. Перес нахмурился, вспомнив, что сегодня на складе продовольствия обнаружили зерновую моль. Как эти упрямые маленькие ублюдки пережили обработку, он так и не понял.
– Это беспрецедентно, – мимоходом заметил Рэн, пока женщина на экране обыденно называла изображения на детских карточках.
– Совершенно! – подхватил его любимчик, Гэдиман. – Она функционирует на уровне взрослого!
Двое ученых обменялись взглядами, словно у них существовала телепатическая связь. Перес нахмурился:
– А ее память?
Снова обмен взглядами.
– Есть пробелы, – наконец-то неохотно сказал Рэн. – И некоторая степень когнитивного диссонанса.
Пересу стало интересно, действительно ли Рэн это знал, или он делал предположения. Или это она их дурит. Она уже дважды застала их врасплох без всяких провокаций жестокости («Если нападение хищника можно считать неспровоцированным»). А на что еще она способна? Перес отвечал на корабле за каждого человека, даже за этих двух чертовых болванов. Может он найти оправдание тому, чтобы оставить эту… эту… («Что она за черт в принципе?») Осмелится ли он сохранить ее в живых, и подвергнуть угрозе всё, и только ради того, чтобы эти детишки-переростки смогли еще какое-то время поиграть в докторов?