Чужой

Юргелевич Ирена

— Потому что ты не вор.

— Я взял эти деньги.

— Знаю. Но все-таки ты не вор.

В темноте слышен вздох облегчения. Теперь парень гово­рит свободнее:

— Если бы я нашел дядю и все получилось так, как я задумал, этого бы не было.

– — Тебе нечего было есть? — догадалась Уля.

— Ну да... Ты не думай, я долго терпел. А потом не вы­держал.

— Но теперь ведь ты вернешься домой? — быстро спра­шивает Уля.

Нельзя допустить, чтобы это повторилось! Надо Зенеку скорей оказаться среди близких, подальше от опасности.

Он не отвечает.

— Ты боишься, что отец будет сердиться?

Молчание. Среди жасминовых веток едва виднеется не­подвижная темная фигура. Улю вдруг охватывает дурное предчувствие, как тогда, когда на поляну вышел Мариан.

— Мой отец... — Зенек запнулся, но тут же твердо дого­ворил: — Я не вернусь к отцу. Я ему не нужен.

Ночь уже давно опустилась над селом, но только теперь становится темно по-настоящему. Робкий отсвет, падающий на дорожку с террасы, не в силах разогнать сгустившиеся тени. Соседние кусты и силуэты деревьев вдали, равнина по­лей, раскинувшихся до самого горизонта, — все заволокла плотная, неподвижная тьма. Уля смотрит в нее полными стра­ха глазами и дрожит, как в лихорадке.

Что сказать? Что сделать? Как помочь?.. Единственное, на что она способна, — это отрицать, отрицать то, что сейчас услышала.

— Слушай, — шепчет она. — Слушай... Этого же не мо­жет быть! Тебе только так кажется! Это неправда! Не может этого быть!

— Может или не может, а это так, — горько отвечает Зенек.

Уля замолчала. Ведь она и сама знала, что в жизни та­кое бывает...

— Почему ты ему не нужен?

— Не могу я тебе объяснить. Ты не поймешь.

— Я многое понимаю, гораздо больше, чем ты думаешь. Скажи мне..,

– — Нет, этого я тебе не скажу... Вдалеке слышится шум мотора.

— Что же с тобой теперь будет?

— Поеду в Варшаву.

— У тебя там кто-нибудь есть? — озабоченно спраши­вает Уля. Она чувствует ответственность за этого большого парня, который на голову выше ее.

— Никого. Как-нибудь устроюсь.

— Нет! Нет! — отчаянно протестует Уля. — Нельзя тебе так уходить. Останься здесь, на острове! Я им скажу, Мариану и Вишенке, я им объясню! Мы что-нибудь придумаем, поможем тебе, Зенек!

Шум мотора все ближе. Сейчас машина выедет из-за поворота.

— Нет, не останусь. Да я ведь все равно ушел бы. Ты не огорчайся.

Свет автомобильных фар уже скользит по деревьям.

— Это отец едет, мне надо идти.

— Уршула, — тихо говорит Зенек, наклонившись к Уле,— ты лучше всех на свете!

СМЯГЧАЮЩИЕ ОБСТОЯТЕЛЬСТВА

Юлек бесцельно слонялся по двору, не зная, куда девать­ся. С Марианом он не разговаривал. Вчера, когда после ухо­да Зенека они возвращались домой, Юлек хранил ожесто­ченное молчание, только горестно шмыгал носом. Не заходя во двор, он убежал куда-то за сараи, проторчал там допозд­на и лишь в сумерки проскользнул в дом, не умываясь и не ужиная, улегся в постель и моментально уснул.

Утром, когда он с ковшиком в руках шел через кухню за водой, бабушка подозвала его к себе:

— Юлек!

— Что? — Он остановился у порога.

— Ну-ка, поди сюда.

Сейчас начнется! Юлек не двинулся с места, глядя в зем­лю и ругая себя, что не проскочил через кухню побыстрее.

— Давай-ка выкладывай.

— А чего?

— Как это «чего»? — рассердилась бабушка. — Не смей так со мной разговаривать! Сам отлично знаешь, о чем речь. Вы что это вчера делали?

— Ничего.

— Вот и Мариан говорит «ничего», а сам ходит как в поду опущенный. «Ничего», говоришь? А что же ты деду с бабкой на глаза показаться боялся? И сейчас в землю смо­тришь, а не на меня. От света отворачиваешься? Ничего тебе не поможет, я и так все вижу. Ох, не нравится мне это! Деду с бабкой надо правду говорить, дед с бабкой о вашей же пользе пекутся, добра вам желают.

Мальчуган ничего не ответил, только еще ниже свесил голову. Бабушка забеспокоилась. Это на Юлека было не по­хоже. Схватив мальчика за руку, она, хоть он и упирался, повернула его к свету и взяла за подбородок. Перед ней была немытая, виноватая, несчастная физиономия со свет­лыми дорожками от вчерашних слез, с торчащими ушами и закрученной прядкой над левым виском. Губы криви­лись в отчаянной попытке удержать подступающие ры­дания.

Бабушкин гнев как рукой сняло.

— Юлюсь, — сказала она ласково, как маленькому. — Юлюсь! Ну что ты?

Ах, как коварно такое неожиданное участие! Оно способ­но сокрушить самое твердое мужское решение. Из-под опу­щенных век выкатилась слезинка и побежала по щеке, про­кладывая новую светлую полоску.

Бабушка вынула платок и вытерла мокрую щеку.

— Ну, ну, — успокаивающе говорила она, заметив, что за первой слезой сейчас последует вторая. — Не плачь...

Юлек уткнулся лицом в ее сладко пахнущий солнцем, кухней и травами рукав. Она погладила его своей шершавой рукой, сухой и легкой, как древесная стружка.

— Или тебя кто обидел? Скажи бабушке, скажи...

':— Бабушка... — глубоко вздохнул мальчик и умолк.

Нет, он не может сказать, нельзя. Тайна, которую он раньше хранил, как сокровище, теперь тяжким камнем ле­жит на сердце.

— Скажи мне, внучек! Может, придумаем, чем помочь

твоему горю.

Нет, ничем нельзя помочь его горю, и поэтому Юлеку так невыносимо тяжело. Если бы хоть кто-нибудь мог ему все это объяснить! Мариан говорит, что Зенек вор, и очень рад, что он ушел. Но ведь Зенек спас ребенка, у него одного хва­тило на это смелости, он вел себя, как настоящий герой. И к Дунаю он хорошо относился, и дрался за него, и вообще. И Юлек так Зенека любил, так ужасно любил! Во всем Ма­риан виноват. Если бы не Мариан, Зенек жил бы себе да жил на острове, может, до самого конца каникул.