Чужой

Юргелевич Ирена

— Понимаю, — ответила Уля. Она с жадностью слушала отца и радовалась, что он делится с ней своими мыслями.— Понимаю. Ну и...

— Ну, и все, по-моему, будет хорошо... Яница человек одинокий, мать Зенека была его любимой сестрой.

— Но... а если он узнает, что Зенек сбежал из дому, и вообще... — забеспокоилась Уля. — Он ведь будет недоволен.

— Я ему все рассказал.

Дунай поднял голову, радостно гавкнул и побежал в сад.

— Зенек идет!

Зенек был не один, а с Юлеком и Марианом, которые каждый день его сопровождали по дороге с работы домой.

— А завтра ты работаешь? — спросил Юлек, остановив­шись

у калитки.

— Если не будет дождя, — ответил Зенек.

— Ладно, — сказал мальчуган. Это означало, что Зенек, как всегда, может рассчитывать на его общество на обрат­ном пути. — Всего!

— Всего.

Зенек поднялся на террасу и, увидев отца Ули, заулы­бался:

— О, вы уже здесь?

— Как видишь, вернулся... — Доктор выжидательно по­смотрел на Улю; она взглядом попросила его говорить.— Зенек... сколько тебе еще осталось работать на уборке?

— Дня два, самое большее три.

— Вот как все хорошо складывается!

— А что?

— Пора собираться в дорогу. Все помолчали.

— Куда? — изменившимся голосом спросил Зенек.

Уля посмотрела на отца — да скажи же ему скорей, не мучь!

— В Тчев.

— Это... там находится колония?

— Нет, там твой дядя. Дядя Антось. Он тебя ждет.

Зенек остолбенел.

— То есть как это? Как это — ждет? — выкрикнул он.— Откуда вы знаете? .

— Я как раз был у него... Он просил, чтоб ты приехал через три дня, потому что сейчас ему надо поехать в коман­дировку. А потом он встретит тебя на станции.

— И он... — Зенек запнулся и с шумом втянул губами воздух, — он хочет, чтобы я жил у него?

— Конечно, — весело сказал доктор. — И я полагаю, что ни в какую колонию он тебя отдать не согласится.

Зенек странно заморгал, Уля отвернулась к окну. Она уже знала, что на мужские слезы смотреть не следует, даже если мужчина еще не совсем взрослый.

... На следующее утро, придя от Вишенки, Уля нашла у себя на столе наклеенный и адресованный ей конверт. По­черк был ей знаком—однажды вечером, давно-давно, она прочла написанные этим почерком слова: «Выйди, я тебя жду». Уля схватила конверт и убежала в поле — ей хотелось побыть одной. Усевшись на меже, она распечатала конверт. В нем были пятьдесят злотых и записка:

«Как-то раз я сказал, что не могу объяснить тебе свою жизнь, потому что ты не поймешь. Но теперь я думаю, что раз я тебя люблю...»

Уля перестала читать, сердце ее забилось часто-часто, словно от испуга. Но это был не испуг, а счастье. Она не мог­ла оторвать глаз от букв, сложившихся в чудесные слова: «Я тебя люблю... я тебя люблю...»

Наконец она стала читать дальше:

«... то я должен быть откровенным. И потому теперь я решил написать тебе правду, даже если ты и не все поймешь.

Я убежал из дому, потому что дома мне было так парши­во, что и представить себе нельзя. Для моего отца суще­ствует одно — водка. А сын ему не нужен, потому что на сына надо тратить деньги. Раньше, когда мама еще была жива, он тоже пил, но мама следила, чтоб он надо мной не изде­вался. ..» Издевался? Что же это такое? Как можно надевать­ся над собственным сыном?.. «И наконец я не выдержал. Я решил, что у меня один выход — поехать к дяде. А если я его не найду, мне крышка.

Я тебя очень прошу, никому про это не говори, ведь это очень страшно — писать так про своего отца. И сожги это письмо. Теперь, когда я познакомился с твоим отцом и еду к дяде, для меня начинается новая жизнь, и я хочу, чтоб от старого не осталось никаких следов.

И ты тоже об этом не думай.

Не знаю, когда мы увидимся, может, не скоро. Но я тебя никогда-никогда не забуду. И кто знает, может, когда-нибудь я приеду и спрошу, помнишь ли ты меня. Зенек».

Уля долго сидела на меже среди сжатого поля с письмом на коленях. Подул легкий ветерок, подхватил записку и от­нес ее на жнивье. Девочка подняла ее и снова увидела сло­ва: «...начинается новая жизнь, и пусть от старого не оста­нется никаких следов. И ты об этом не думай».

Она вернулась домой и бросила письмо в огонь.

* * *

В маленькой кухоньке докторского дома было шумно. Пани Убыш пыталась утихомирить ребят, напоминала им, что доктор принимает пациентов, что рядом, за стеной, сидят больные, но это плохо помогало. Все были слишком возбуж­дены. Через три часа отходил поезд Зенека, и теперь шли по­следние приготовления. Вишенка резала хлеб для бутербро­дов и без конца приставала то к пани Цыдзик, то к Уле — где масло, где колбаса, где оберточная бумага. Юлек кричал на Улю, что она не так все укладывает и некуда будет поместить груши. Груши Юлек выпросил для Зенека у бабушки (кстати, бабушка очень удивилась, узнав о новом приятеле своих вну­ков, который вдруг появился в доме доктора и теперь уезжал и для которого потребовалось такое количество фруктов, как будто ему предстояла дальняя дорога), а Зенек не хотел их брать, но, услышав знакомый возглас: «С ума сошел?» — рас­смеялся и сказал, что возьмет несколько штук. Теперь эти груши занимали половину стола и то и дело скатывались на пол. Другую половину стола занял Мариан. Он подарил Зенеку блокнот (почти совсем не использованный, достаточно было вырвать три исписанных листка, и он стал как новень­кий) и теперь, записывая в него адреса членов компании, пе­рекрикивал общий гам, чтобы выяснить варшавские адреса Ули и Вишенки. Пани Убыш чинила воротник Зенековой куртки, пришивала покрепче пуговицы на купленной ею Зенеку рубашке, которую он должен был надеть в дорогу, со­ветовала, как лучше уложить еду в сумке, что куда поста­вить, что убрать...

Тише всех держалась, разумеется, Уля. Она кружила по кухне, подавала что кому нужно и ничего не говорила. Зенек, как всегда, почти к ней не обращался. Но теперь это ее не смущало, она знала, что скрывается за этим молчанием.

На станцию поехали на докторской машине. Старой раз­валине за всю свою долгую жизнь никогда не приходилось возить столько народу сразу, но было совершенно очевидно, что поехать должны все. Зенек уселся рядом с доктором впе­реди, Мариан, Вишенка и Уля сзади, а Юлек поместился у них в ногах. Дверцы удалось захлопнуть лишь благодаря самоотверженной помощи пани Цыдзик.

И вот они и оглянуться не успели, а Зенек уже стоит в дверях вагона.

— Напиши нам сразу же, — сказал доктор.

— Напишу.

Торопливо шли вдоль поезда запоздавшие пассажиры, хлопали двери вагонов. Когда начальник поезда поднял сиг­нальный жезл, Уля, державшаяся до сих пор в стороне, быстро подошла к вагону

— До свиданья, Зенек! — сказала она, подняв к нему лицо.

А он быстро, так быстро, что никто этого не заметил, по­смотрел посветлевшими глазами прямо ей в глаза и сказал тихо, словно отвечая на известный лишь им двоим пароль: