Чья-то смерть
Шрифт:
Вдруг всем стало хорошо; уже не жалели, что дали упасть словам женщины; и она перестала удивляться, что ей не ответили. Общество наслаждалось своим естественным шумом; оно не чувствовало себя ни объединенным, ни придавленным; этот шум служил ему продолжением и защищал его, как руно.
Вокруг кареты, где жило его тело, было покорное пространство, пассивно колеблющийся воздух.
Ехали. Общество было счастливо. Оно никогда ни о чем другом не мечтало, и для него не было большего наслаждения. Оно было создано для того, чтобы двинуться в путь и катиться по дороге.
— Каково двум лошадям тащить такую тяжесть!
— Нас шесть человек, и еще один — семь, и еще один — восемь.
— И не только мы! А багаж вы не считаете?
— Кажется, и наверху кто-то есть.
— Наверху? Да, пастух из Малабрэ; недавно, когда пошли шагом, у первых тополей, он вскарабкался через козлы. Он, должно быть, сидит на каком-нибудь ящике или мешке.
Все, улыбаясь, подняли голову к переборчатому потолку; забавно было вдруг узнать, что на досках есть человеческая тяжесть, что среди тюков имеется человек и что об этом никто не знал.
Вот уже двадцать минут, там, где обществу чудился только собственный его шум, пастух думал о чем-то.
Потом стало немного неловко. Нельзя было забыть, что он там, нельзя было чувствовать там, как раньше, только потряхиваемый багаж и вечерний воздух. Души слабели, тянулись туда. Уже не казалось, что сидишь, как семья за столом. Душа мигала, точно пламя фонаря, когда разобьется стекло.
Обществу захотелось теснее сплотиться; у него было желание скучиться вокруг чего-нибудь.
Старик Годар сильнее стал думать о сыне:
«Как было бы хорошо, если бы он был тут! Ведь могло бы так быть, мы бы имеете ехали в город; беседовали бы; даже если бы не беседовали, я бы чувствовал его рядом».
Все общество ждало какой-нибудь мысли. Старику хотелось поведать свою новость, и он знал, что его будут слушать жадно. Общество жаждало этого. Годар не был уже пригнетен, умален, стеснен давлением враждебной души. Напротив, он расцветал, и слова готовы были сойти у него с губ.
Он не знал, как начать. Слова, которые он примерял в голове, были слишком резкие, слишком отчетливые. Несмотря на свое желание слышать, общество было бы несколько удивлено, его бы смутил этот старик, вдруг заявляющий: «Представьте себе! Мой сын Жак умер».
Конечно, можно взяться за это не так грубо и пустить две-три общих фразы, чтобы подготовить сообщение. Но это неприлично. Когда потерял сына, нельзя разговаривать о погоде.
«Будь на моем месте жена, — подумал он, — она бы не удержалась и заплакала; ее бы спросили: „Что с вами?“ Так бы и пошло».
Он уставился на виноторговца, забившегося в уголок. Господин сперва ничего не замечал и продолжал следить за покачиванием фонаря. Вдруг он повел глазами, потом головой и обернулся к Годару.
Последовало
— Вы не боитесь утомления, в ваши годы?
— Приходится.
— Надо полагать, вы не ради собственного удовольствия едете в такой час?
— Еще бы! Даже по очень печальному делу!
Все общество стало слушать.
— Вы не на поезд, надеюсь?
— На поезд… У меня сын умер.
— Ваш сын умер?
— Тот, что жил в Париже?
— Ваш сын Жак?
— Он служил в почтовом ведомстве?
— Бедный вы! В такие годы потерять сына, это тяжело.
— Да, да!
— Он у вас был единственный?
— Да.
— Ведь он служил в почтовом ведомстве?
— Сколько ему было лет?
— Под шестьдесят.
— А от чего он умер?
— Скажите, дедушка Годар, ведь он был почтальон?
— Нет, он служил на паровозах.
Спины отставали от стенок: люди наклонялись немного вперед, несмотря на толчки; не чувствовалось ни усталости, ни желания прислониться поудобнее. И головы, казалось, склоняются, чтобы посмотреть, как кто-то спит в колыбели.
Женщины исполнились материнства. Они думали о своих детях. Виноторговец и человек в блузе не решались в такой же степени принять участие в этом сострадании, как будто подобное горе меньше их касалось.
Так помолчали несколько минут. Каждый думал об умершем.
Понемногу все ослабело. Старик больше не говорил, никто его не расспрашивал. Можно было отделиться друг от друга, опять прислониться к обшивке, ворочать головой как угодно, впустить любую мысль, улыбаться бегущим снаружи теням, без того, чтобы казалось, будто пренебрегаешь горем старика и жестоко разбрасываешь прах умершего.
Ни мужчины, ни женщины не старались больше держать Жака Годара в уме. Они охотно развлекались другим.
Имелся фонарь, отсвет, в который словно кидалась дорога, проходящие трепетно деревья.
Много дум приходило так и уходило. Но мертвый прокрадывался среди них. С тех пор, как перестали считать обязанностью думать о нем, его образ возвращался сам собой; и его встречали непринужденно. Он переходил от одного пассажира к другому; задерживался меж двух соседей, которые оба смутно замечали его, позади собственных своих мыслей, как позади взрослых замечаешь ребенка, не смеющего подойти.
Или же он примешивался ко всему, растворялся и оставлял в душах солоноватый привкус. Потом он снова вдруг стягивался.
Так, одну минуту, лицо старой крестьянки, дугообразные морщины, набожный лоб, светлые зрачки воплощали Жака Годара. Другую минуту — то было лицо лавочницы, полные красные щеки, карие глазки.
Старик облегченно прислонялся к стенке и не боялся уже вытягивать ноги.
Но вот то, что он сказал, показалось ему совершенно неправдоподобным. Уверен ли он в том, что он рассказал? Не выдумал ли он просто? Невероятно, чтобы Жак умер. Такое важное событие не может так сразу стать правдой. Еще утром, до телеграммы, Жак был жив. Телеграммы недостаточно, чтобы преобразить мир.