Цицерон
Шрифт:
На протяжении полустолетия, предшествовавшего концу республики, бесчисленные интриги велись вокруг распределения провинций и командных должностей. Все, что было связано с этими назначениями, обсуждалось в аристократических салонах дам столь же бурно, как в сенате, как в народных собраниях и на форуме. Огромную важность приобрели вопросы процедуры: жеребьевка провинций и распределение их между магистратами, завершившими срок своей магистратуры, в принципе должны были проводиться в сенате, но если решение, здесь принятое, не устраивало того или иного из претендентов или их друзей, кто-либо из трибунов переносил обсуждение в трибунные комиции, где и принимался закон, отменявший решение отцов-сенаторов. Действия их, строго говоря, не были противозаконными, а всего лишь экстраординарными, но именно так раздувались противоречия между сенатом и народом, которые постоянно тлели под поверхностью общественной жизни. Постепенно накапливались раздражение и жажда мести, которым предстояло рано или поздно прорваться насилием. Так и случилось: по завершении консулата Цезаря сенат явно издевательски определил ему смехотворную магистратуру — наблюдение за состоянием дорог на юге Италии. Преданный Цезарю трибун Ватиний предложил закон, по которому тот получал в управление Цизальпинскую Галлию и Иллирик; закон был поставлен на голосование, оно должно было проводиться всенародно, и сенаторы, предвидя неизбежное поражение, сами добавили к предложенным провинциям также Галлию Трансальпийскую. Цезарь таким образом получал в управление не только Галлию Нарбонскую, давно уже замиренную и обращенную в провинцию, но и все бескрайние
Сенат, однако, жаждал реванша. Когда Цезарь, покорив или замирив бесчисленные галльские племена, попытался продлить свои полномочия командующего и по истечении первого консульства тут же получить второе, он встретил сопротивление целой группы сенаторов. Они потребовали, чтобы Цезарь сложил свой империй хотя бы на несколько дней, что давало им возможность под тем или иным предлогом (злоупотребление властью, например) привлечь его к суду, добиться осуждения и положить таким образом конец его политической карьере. В этих условиях Цезарь решил отстаивать свое положение в государстве, пойти на тот же риск, что некогда Сулла, и начал гражданскую войну. Солдаты последовали за ним, стремясь прежде всего отстоять dignitas своего полководца, над которой нависла угроза: Цезарь был их «патроном», то есть защитником их интересов, и они могли ожидать, что в случае победы он удовлетворит все их требования. Если бы Цезарь утратил dignitas, они теряли все надежды. Это положение связано с одной из самых глубоких и своеобразных черт римского общества, которая объясняет также многое в образе мыслей и действий Цицерона.
Dignitas римлянина была не просто и не только формой удовлетворения его честолюбия. Понятие это коренилось в самых глубинах римского общественного уклада, где гражданская община с незапамятных времен строилась по образцу семьи, familia, где отец, paterfamilias, располагал над детьми, женой, рабами, отпущенниками иклиентами непререкаемой властью, осуществлявшейся через посредство домашнего суда. Каждая такая фамилия была частицей города-государства; соответственно их «отцы» в своей совокупности и образовывали гражданскую общину в собственном смысле слова или, точнее, совокупность ее полноправных граждан; они же составляли совет, который окружал сначала царей, а потом консулов. Собрание «отцов» воплощало и обеспечивало политическую целостность города-государства вплоть до VI века до н. э., когда реформа Сервия Туллия подчинила эту структуру, унаследованную от семейно-родовых порядков, иной, созданной ради военных целей и основанной на распределении граждан по имущественным классам. Реформа эта создала государственный строй, просуществовавший очень долго, но она так и не смогла уничтожить исконные навыки общественной жизни и древнее устройство, основанное на семье, на роде, на клиентельно-патронатных отношениях и опиравшееся на нравственную традицию народа. Глава семьи, «патрон», по-прежнему рассматривался как «муж совета»; его слава, основанная на мудрости, силе слова, обаянии личности, на успешном отправлении магистратур, на его победах и триумфах, распространялась на всех членов фамилии, и забота о поддержании и росте этой славы образовывала едва ли не главное содержание их жизни.
До тех пор, пока честолюбивые устремления отдельных фамилий находились в относительном равновесии, сами фамилии правильно чередовались в отправлении почетных магистратур, гражданская община жила спокойно. Соперничество иногда приводило к ссорам, но чаще всего они не слишком нарушали общий порядок. Каждая из бесчисленных войн предоставляла богатые возможности выдвинуться и добиться славы. Иногда доходило даже до того, что в знатных семьях (то есть тех, между которыми распределялись магистратуры) не хватало людей, способных обеспечить командование в столь многих кампаниях. Такое положение сложилось, например, во время Второй войны против Карфагена в конце II века до н. э., когда к тому же Рим жил на последнем напряжении, как бы сдавленный со всех сторон, и народ сплачивался вокруг аристократии, ибо ему важно было почувствовать, что кто-то о нем заботится и его защищает.
В выдвижении этих руководителей из знати, с чьими талантами и силой все связывали надежду на спасение, комплекс представлений об отце семейства сыграл немалую роль.
Когда весь ужас, сопряженный с многолетней войной на территории Италии, остался позади и войны стали вестись все дальше и дальше от городских стен, дела пошли по-другому. Люди, навербованные в легионы, больше не защищали, как значилось в официальной формуле, родные пенаты и могилы предков. Победа теперь интересовала легионеров лишь в той мере, в какой она сулила добычу им самим и славу их командующему, в какой она позволяла им, вернувшись в родной городок, привлекать всеобщее внимание рассказами о подвигах своей молодости, в какой она их обогащала и обещала спокойную, не знающую нужды старость. Римский полководец становился главарем разбойничьей шайки и сохранял это положение не только во время войны, но и в условиях мира. Некогда отношения его с войском определялись pietas, то есть целой совокупностью взаимных моральных обязательств, — вернувшись в гражданское состояние, солдаты должны были, например, поддерживать в народном собрании кандидатов, предложенных их бывшим полководцем, но и бывший воин точно так же, попав в тяжелое материальное положение или став жертвой судебных преследований, мог рассчитывать на покровительство своего прежнего командующего. Весь этот кодекс — неписаный, но неукоснительно соблюдаемый, привел в конце концов к образованию многочисленных, подчас весьма опасных группировок, расстраивавших правильный ход республиканской государственной машины. Бывшие легионеры, сплотившиеся для защиты Цезаря, а позже Октавиана, образовали то ядро, вокруг которого стал складываться новый общественный строй — принципат. И не случайно в титулатуре принцепса почетное место занимали слова Parens — Родитель, или Pater Patriae — Отец Отечества, по-прежнему находившие горячий отклик в душах людей.
Заметим, однако, что Цицерон заслужил то же наименование, хотя никогда не был полководцем. Отцом Отечества его стали называть после победы над Катили-ной в 63 году, и оказался он на вершине почета таким образом не благодаря силе оружия, а лишь благодаря силе слова. Именно красноречие обеспечило ему несметное количество клиентов среди граждан тех городов, интересы которых он защищал в суде. Первыми в атом ряду были общины Сицилии, благодарные оратору за помощь в их борьбе против Верреса, а в дальнейшем, в пору изгнания, благодарность выказали ему и многие другие, признав в нем как бы Отца-покровителя. Цицерон не отличался скромностью, для которой, впрочем, у него не было оснований. Он имел полную возможность по примеру других римлян вступить на путь почестей и славы, но он не хотел добиваться их на войне. По завершении консульства, например, он мог стать наместником Македонии, которая досталась ему по жребию; он обменял этот пост на наместничество в Цизальпинской Галлии, выпавшее его коллеге Гаю Антонию, после чего торжественно, перед лицом народа, отказался и от Цизальпины, настолько ему было важно, как говорит он сам в четвертой речи против Катилины, добиться почестей не в провинции, а в столице. Управление Македонией могло бы, если бы он захотел, принести ему триумф. Он предпочел спасти Рим.
Однажды, правда, Цицерон все-таки попытался добиться триумфа — по завершении его наместничества в Киликии, когда он в начале 49 года под грохот уже начинавшейся гражданской войны появился в Риме. Он был назначен наместником Киликии вопреки своему
Чем же все-таки были обусловлены престиж и влияние, которыми столь явно пользовался Цицерон? Сказать, что он добился их своим красноречием, значит, еще ничего не сказать. Подлинно красноречив тот, кто умеет убеждать. Почему умел убеждать Цицерон? Потому что умел придавать гармонию словам и звукам? Подобная гармония, красота речи, то изящная, то суровая, разумеется, играли свою роль, но играли ее потому, что выражали нечто иное и большее. Столь постоянный успех мог объясняться лишь тем, что Цицерон воплощал силу, ранее никогда столь ясно не выступавшую, как бы разлитую в общественном сознании римлян и носившую преимущественно нравственный характер, подобно той, что оставалась у победоносного полководца после того, как бывали забыты насилия, им причиненные, и кровь, им пролитая. Авторитет Цицерона зиждился, как нам представляется, на присущих ему умеренности, предусмотрительности и ясности взгляда, на его мужестве и чувстве справедливости, основанном на законе и праве, которые все вместе составляли особого рода мудрость. Он делом доказал, что обладает каждым из этих свойств. Те особенности его поведения во время гражданской войны, например, которые принято рассматривать как нерешительность, объясняются не боязнью действия, а отвращением к насилию — отнюдь не свойственным экстремистам, окружавшим Помпея. В судебных речах, произнесенных им на протяжении жизни, он стремился защищать закон и справедливость — во всяком случае, таково было впечатление, им производимое. Во времена Берреса он пытался бороться против тирании и произвола при управлении провинциями, которые вошли в обычай. Во времена Катилины он сумел обнаружить заговор, и если ликвидировал его не сразу, то это объяснялось лишь осторожностью, без которой вину заговорщиков так и не удалось бы доказать. В эти же трудные дни он в отличие от большинства тех, кто его окружал, а также скорее всего от своего коллеги Гая Антония не стал искать примирения с заговорщиками, обнаружив немалое мужество и презрение к опасности, нависшей над его жизнью.
Таков был облик Цицерона в последние годы его жизни, и именно на нем основывался его нравственный авторитет как оратора и консулярия. Конечно, есть полная возможность увидеть Цицерона и в другом свете, истолковав поведение его в отрицательном смысле. Мы говорим, например, о его мужестве; но можно указать и на тот упадок духа, который охватил его перед вынужденным отъездом в изгнание. Можно отрицать его умеренность, напомнив о казни заговорщиков 63 года и утверждая, что она отнюдь не диктовалась государственной необходимостью. Можно обратить внимание и на его частную жизнь — на его постоянное стремление к обогащению. Позволительно также усомниться в допустимости превозносить судебного защитника за справедливость и верность законам, если он добивался оправдания виновных, защищал Фонтея, при этом обвиняя Верреса. Можно поставить под сомнение и его предусмотрительность, если взглянуть на отношения его с Октавианом: сначала Цицерон пытался использовать молодого честолюбца в своих целях, потом устранить, а в конце концов тот сумел перехитрить его. Говорят сами за себя и отдельные места из писем Цицерона, отдельные суждения его о людях, дальнейшее поведение которых полностью их опровергло. Зрелище этой жизни, так широко распахнутой перед нашими глазами благодаря сохранившимся пусть частично, но все же в достаточном изобилии письмам самого Цицерона и его друзей, допускает самые разные оценки, особенно если рассматривать лишь поверхность событий и факты сами по себе. Но суть человеческой жизни скрыта глубоко под поверхностью событий. Она, эта суть, связана с интеллектуальными, а может быть, и еще сложнее — с духовными основами личности, с теми горизонтами ее бытия, где определяется выбор решений и которые ускользают от взгляда историка-«позитивиста». И первое, что побуждает нас быть крайне осторожными, истолковывая те или иные факты, это уважение и похвалы, которыми так щедро осыпали Цицерона и его современники, и последующие поколения. Разве стали бы они рассматривать его как образец для подражания, если бы он был той незначительной личностью, которую нам подчас изображают? Неужто авторитет его не основан ни на чем, кроме обмана и лжи? А людей, его окружавших, он убеждал лишь потому, что умел красно говорить?
На самом деле, как нам представляется, Цицерон дал ответ на один из самых мучительных вопросов, стоявших перед его эпохой. Вопрос этот возник перед римлянами в начале I века до н. э., когда будущий оратор был еще ребенком и детские годы его протекали в одном из поселений, затерянных среди равнин Лация. К этому времени Рим покорил больше половины земель известного в ту пору мира. На Востоке примерно полувеком ранее Греция была обращена в римскую провинцию Ахайя. В Малой Азии Пергамское царство, переданное в 133 году римлянам по завещанию его последнего монарха Аттала III, нещадно эксплуатировали римские откупщики, выкачивавшие из края его богатства. На периферии земель, образовавших римскую провинцию Азия, зависимые царьки с помощью разных ухищрений старались сохранить свои владения, вступая в союз с новыми хозяевами. На Западе в обеих испанских провинциях, связанных с Италией тем проходом между приморскими Альпами и Пиренеями, который образовывала Нарбонская Галлия, долгое время полыхали грандиозные восстания, но в конце концов были замирены и эти провинции —- теперь они принимали колонии италийцев, опиравшихся на местную племенную аристократию и тем обеспечивавших себе спокойствие и процветание. В Африке карфагенские земли (примерно совпадающие с территорией современного Туниса) также превратились в провинцию, а остальная часть северо-западной Африки (нынешний Магриб) была поделена между союзными Риму царьками. Восстание, поднятое одним из них по имени Югурта, породило было беспокойство в Риме и вызвало политические трудности, отмеченные нами выше, но в описываемые годы было уже почти подавлено. В Италии власть Рима простиралась не только на весь полуостров, Сицилию, и Сардинию, но также на край венетов и Цизальпинскую Галлию, то есть на долину По вплоть до подножия Альп. На восточном побережье Адриатического моря Иллирия обеспечивала связь с Македонией и Ахайей. Таковы были края и земли, подчиненные Риму — imperium Romanum.