Цифровой подружитель
Шрифт:
Нет уж, ничего хорошего от моей супербыстрой жизни ждать не приходилось. Тем более, и состарюсь я так быстрее всех своих друзей… Нет-нет-нет! У меня даже плечи передернулись, расталкивая воздушный кисель.
В общем, нечего тут было больше думать, глупостями мозги засорять. Что медленным быть в быстром мире, что быстрым в медленном – как говорит папа, хрен редьки не слаще. Не знаю, ни хрена, ни редьки я не пробовал, а вот разные эти скорости я на себе испытал. Не понравилось! И я отломил четвертый отросток у ракушки.
Глава 4. В краю незаходящего солнца, или О казусах сна на свежем воздухе
Хорошо, что я и так уже лежал, а то бы,
Я вскочил на ноги. Хорошо хоть, воздух оказался обычным. Да и листья на березах шелестели, как им и полагается – с нормальной скоростью и звуком. Но даже это меня не сильно обрадовало. Какая уж там радость, я просто сел снова в этот дурацкий мох и заревел.
Папа говорит, что слезами горю не поможешь. А попробуй тут удержаться, когда такие дела творятся! Лучше бы я эту ракушку вообще никогда не видел. И зачем ее папа привез с этого Севера? Лежала бы она в своем лесу…
Я сразу перестал плакать. Нет, все-таки есть во мне что-то такое… Шестое чувство, что ли, или, как ее там… интуиция? Слово «лес», которое я сказал мысленно, заставило эти мои мысли сначала скукожиться, затем распрямиться, а потом и сложиться в вопросительное предложение: «А не тот ли это лес?» И что-то внутри меня подсказывало: «Тот, тот! Какой еще-то?»
Вот тогда я и осмотрелся внимательно. И что березки невысокие и кривые заметил, и белый мох под собой разглядел и солнце… Да-да! Я ведь ночью сюда попал, а солнце, хоть и у самого горизонта, хоть и не ослепительно-ярко, но светило. Лес-то редкий был, да еще и на склоне небольшого холма рос, так что солнышком среди ночи я полюбоваться сумел. И тут же вспомнил, как папа рассказывал, что на Крайнем Севере, за полярным кругом, солнце летом не садится круглые сутки. Так что я больше почти не сомневался, что оказался именно там, где папа нашел злосчастную ракушку. А когда увидел, что под холмом, между деревьев, поблескивает вода, а макушки у тех деревьев срезаны, словно ножом, окончательно это понял.
Понять-то я понял, а что делать дальше все равно не знал. Можно было поискать людей – папа рассказывал, что это место недалеко от города. Насколько недалеко? Он говорил, что ехали на машине. Не помнил я больше ничего: долго ли, коротко ли ехали, в какую сторону… А может, папа и не рассказывал про это. Кабы я знал заранее – все бы выспросил! Теперь мне оставалось разве лишь одно – залезть на вершину холма и оглядеться. Но холм-то – это только я его так называю, на самом деле – это гора целая! Не огромная, конечно, не такая, на которые альпинисты лазят – эта была и ниже и совсем не крутой. По-моему, их на Севере сопками называют. Тьфу, да не все ли равно, как этот холм называется, главное было то, что я ото всех переживаний сильно устал, и ноги мои отказывались совершать какие бы то ни было восхождения. Оставалось одно: устроиться где-нибудь под кустиком и постараться уснуть, чтобы утром все же забраться на эту чертову гору.
Имелся, правда, еще один путь… Ведь у ракушки остался последний отросток. Можно было отломить его и посмотреть, что из этого получится. Только мне совершенно расхотелось ломать что-либо у этой ракушки! Мне и на саму-то нее смотреть было тошно. Может, выкинуть ее, вернуть на законное место? Вдруг тогда она сжалится надо мной, и я окажусь рядом с мамой и папой в нормальном мире? Попробовать стоило.
Но сначала я все же нашел местечко для ночлега. Оказывается, кроме берез здесь росли и ели, вполне нормальные, высокие и колючие. Я увидел их левее и чуть ниже по склону. Ну, ниже – не выше, вниз я все-таки спустился. Нижние ветви одной старой елки раскидистым шатром опускались до самой земли. Я залез в этот шатер как в палатку. Оказалось довольно уютно, лишь кололись иголки, обильно рассыпанные по «полу». Свернулся калачиком и приготовился заснуть, но вспомнил о ракушке: я ведь собирался оставить ее в лесу. Вылезать наружу не хотелось – сон уже почти сморил меня, – и я подумал: а не все ли равно, где я эту ракушку оставлю, под открытым небом или под елкой? И я просто-напросто положил ее рядом с собой на пожелтевшую хвою. И тут же заснул.
…А вот дальше… Дальше я не знаю, что и было. Правда, до сих пор не уверен: приснилось мне то, что произошло дальше, или это все-таки был не сон? В первое верится легче, зато второе все объясняет. Ну или почти все. А может, у сна на свежем воздухе есть какие-то свои особенности? Я ведь никогда не спал прежде в лесу…
В общем, только-только я уснул, как меня сразу и разбудили. Тоненький такой голосок, девчоночьий. Что-то он пел негромко, слов я не смог разобрать, только была эта песня такая грустная, просто плач какой-то, а не песня! Я еще сквозь сон успел подумать: «Ну вот, девчонка тоже заблудилась!..» А потом разом очухался, будто и не спал. Надо, думаю, вылезать, успокоить дуреху. Но вылезать почему-то не хотелось. Да что там «не хотелось» – страшно мне стало! Не до ужаса, но неуютно очень – мурашки аж по коже побежали… Хотя, по ней, может быть, и впрямь муравьи ползали, настоящие.
Странные все-таки мы, люди, существа! Вот страшно тебе, так и сиди под своей елкой, и дыши через раз в тряпочку! Нет, надо вылезти. Чтобы еще страшнее стало! Мне и стало. Как только вылез – сразу же. Потому что девчонка оказалась никакой не девчонкой, а голубоватой тенью. Но не такой «тенью», о которых я уже рассказывал, – те-то были все же людьми, только быстрыми очень, а вот эта тень к человеку ну никакого отношения не имела, факт! Руки у нее, правда, были, и ноги, и даже голова, но все такое тонюсенькое, хрупкое, полупрозрачное… На лице – два темно-лиловых глаза. Вот они-то как раз были огромными – в половину этого крохотного личика. Ротик на личике – узкая щелочка. Волос нет, ушей тоже нет. И все это, вместе взятое, ростом – мне по горлышко.
Я собрался уже было заорать, даже воздуха набрал, но голубинка мне и говорит вдруг… Да, это уж потом я стал называть ее «голубинкой», тогда-то, сразу, я ее никак не называл, но ведь назвать как-то надо, «тень», как я уже сказал, здесь не очень подходит. Так вот, я рот раскрыл, чтобы заверещать, как следует, а голубинка и говорит:
– Не бойся меня, я тебе ничего плохого не сделаю.
Я хотел ей ответить, что нисколечко и не боюсь, а у самого губы трясутся, и ничего ими сказать не могу. Зато у голубинки как раз губы совсем не шевелятся, похоже, говорит она со мной мысленно. Да и нет у нее никаких губ – говорю ж, вместо рта щелочка…
– Успокойся, сядь. – А ведь и впрямь, мысленно она со мной разговаривает! Слова-то прямо в голове у меня звучат. Мне бы еще больше испугаться, а я наоборот успокоился. Может, голубинка в моих мозгах покопалась и страх выключила?
Я опустился прямо на землю, в белый мох этот, и сказал наконец:
– Кто вы?
Голубинка тоже на мох села – он даже почти не примялся под ней, – отвечает:
– У меня нет имени в том смысле, что придаете ему вы.
– А почему вы здесь? – Я мог бы, наверное, спросить и что-нибудь поумнее, но тогда не сумел.