Цирк Умберто
Шрифт:
— Черта с два! — вырвалось у Костечки. — Давай ему кредит, да еще под собственное же ручательство.
— Никто не просит у тебя кредита, — рассмеялась супруга, — надо же было Зальцману как-то мотивировать свой запрос. Ну, что скажешь?
— Гм… кроме этой загадочной истории с мамашей, все как будто в порядке. Хорошо бы пригласить его в воскресенье на чашку кофе, мы бы его немного прощупали.
Пани Костечкова обрадовалась, ибо ничто так не воспламеняет сердце женщины, как возможность выдать дочь замуж. И вот в следующее воскресенье Петр Карас держал «кофейный экзамен». Ему пришлось выслушать массу всевозможных историй из
— В квадратном сантиметре обыкновенного полотна двадцать две нити хлопчатобумажной пряжи номер двадцать и девятнадцать поперечных нитей номер четырнадцать.
— Позвольте, — перебил его Карас и зажмурил глаза, — значит… значит, толщина двадцатого номера равна примерно нолю целых сорока пяти сотым миллиметра, а четырнадцатого… четырнадцатого — нолю целых пятидесяти трем сотым миллиметра, при условии, если нити лежат вплотную. А каким образом, пан Костечка, определяется номер нити? Меня, видите ли, очень интересует, как возникают на практике те или иные цифры.
— Номер хлопчатобумажной ткани определяется количеством мотков, приходящихся на один английский фунт.
— Стало быть, он определяется при помощи деления. Замечательно! А моток — величина постоянная?
— Разумеется. В каждом мотке семь прядей, восемьдесят витков по полтора ярда каждый.
— Чудесно… Позвольте… восемьдесят витков — это, значит, сто двадцать ярдов… Семь прядей, вы сказали? Выходит, в мотке восемьсот сорок ярдов, а английский фунт в шестнадцать унций равняется четыремстам пятидесяти трем целым, пятистам девяносто восьми тысячным грамма, не так ли? А ярд — девятистам четырнадцати целым, тремстам восьмидесяти четырем тысячным миллиметра. Великолепно! Сколько вычислений потребовала бы одна только ночная сорочка, если все эти данные перевести в метрическую систему!
— Во Франции пряжу измеряют именно по этой системе и нумеруют ее в зависимости от того, сколько мотков приходится на один килограмм… Английскую нумерацию довольно просто перевести на французскую, но я позабыл, как это делается. В конторе у меня есть специальные таблицы.
— Пан Костечка, если вы не имеете ничего против, нельзя было бы как-нибудь зайти к вам повычислять…
— О, сделайте одолжение, приходите, когда угодно. У нас цифр пропасть — номера ниток, номера тканей, таможенный тариф, размеры сорочек и кальсон, номера воротничков, номера пройм — перемножив все это, вы, может быть, и высчитаете тот самый «сладостный „Икс“», о котором пишете в своем стихотворении.
— Пан фабрикант! — воскликнул Петр Карас. — Если я высчитаю этот икс, он перестанет быть для меня иксом. Но, боюсь, это невозможно.
— Ну, что вы, пан Петр, — засмеялся Костечка, — это в вас заговорил поэт. Может, вы отчасти и правы, но пасовать не следует.
Когда Петр Карас откланялся, мать и дочь пришли к отцу узнать его мнение.
— Парень он, кажется, славный. Профессор из него будет толковый.
— Да. Он необыкновенно талантлив, — сказала мать.
— Он гений, — сказала дочь.
— `A la bonne heure, гений так гений, — сказал отец.
Телеграммы, которые, как правило, повергают людей в страх, для канцелярии Караса были обычным средством связи. Они стоили немалых денег, но директор откупался таким образом от томительного и долгого ожидания. Он научился соперничать со временем, к чему и призывал его когда-то господин Гаудеамус. Тысячи депеш вскрывал он машинально, словно традиционные поздравления к празднику, но, взяв в руки телеграмму из Роттердама, Вашек вдруг заколебался. Распечатав ее, он прочитал:
«Приезжай Елена разбилась Кранц»
Два часа спустя Вацлав, Петр и Стеенговер уже сидели в дрезденском экспрессе. В Лейпциге Карас успел купить букет фиалок. В Роттердаме их встречал сам Кранц, постаревший, но по-прежнему энергичный и бодрый.
— Она выезжала нового жеребца, разучивала с ним аллюры высшей школы, — рассказывал он им по дороге в больницу, — конь вышел «на свечку», но поднялся чересчур высоко и опрокинулся. Елена упала на барьер и не смогла выбраться из-под лошади. Сам знаешь, Вашку, что за штука женское седло.
Из палаты, к которой их подвели, вышли две пожилые дамы — Агнесса Бервиц и графиня д’Асансон-Летарде.
— Мама! — взволнованно воскликнул Карас.
— Вашку!
Она обняла и расцеловала его, как родного сына.
— А это наш Петер? Боже, мальчик, как ты вырос! Здравствуй, Франц! Как хорошо, что вы все приехали. Сейчас не входите, Елена только что уснула. Состояние ее серьезно, дети, очень серьезно…
Она стояла, выпрямившись, готовая, как всегда, стойко снести удар судьбы; и только слезы набежали на опухшие глаза — тело ее дочери было раздавлено.
Лишь под вечер попали они к Елене. Несчастная встретила их взглядом, исполненным любви. Руки ее были свободны, одну она с трудом протянула Вашеку, другую Петрику. Так и лежала она между ними, с букетом фиалок на одеяле, неподвижная, обреченная, временами теряя сознание. В одиннадцать часов ее не стало.
Родственники совещались в гостинице о похоронах.
— Я возьму это на себя, — заявила Агнесса Бервиц, — я сама отвезу свое дитя в Торхаут. Петер поедет со мной. Сын должен быть на похоронах матери. Вашку и Франц вернутся в Прагу. Сейчас конец месяца, нужно готовить новую программу. Личное горе не должно отражаться на делах театра.
Она оставалась все той же начальницей, твердой, непоколебимой. Родственники согласились. Кранц явился в отель выразить свое соболезнование, цирковые артисты приходили один за другим с букетами цветов для покойной мисс Свит. Позднее Кранц приехал на вокзал проводить Вашека. Старый цирковой антрепренер знал об успехах Караса и держал себя с ним как властелин с властелином.
Премьеру в Праге Вашек готовил спустя рукава. Внезапная смерть Елены разрушила все его планы на будущее. Он не знал теперь, на чем остановиться, но чувствовал, что узы, связывающие его с цирком Умберто, ослабли. Вскоре он убедился, что и на других катастрофа подействовала подобным же образом.