Цирк Умберто
Шрифт:
Чао — прекрасный жеребец, и Елене есть теперь кем повелевать. Когда они остаются с ним вдвоем, ей кажется, что она снова в цирке Умберто. Чао бежит к Королевскому заповеднику, а Елене чудится, будто она выезжает из Букстегуде в необъятный мир. Богатые люди держат скаковых лошадей потому, что верховая езда требует от них большого напряжения и внимания и помогает таким образом отвлечься от тяжелых мыслей. Елена настолько искусна, что, сидя в седле, даже забывает о бегущей под нею лошади. Она тоже сосредоточивается, но лишь для того, чтобы помечтать. Чао действует на нее, словно опиум. И в видениях, которые проносятся перед ее глазами, все чаще мелькает красивое смуглое лицо с усиками и звучит ласковый тенор: «Это я, твой Паоло, Еленка, счастье мое!»
Если бы постепенно отсохли все корни, удерживавшие тоненькую былинку Елениной жизни, в надежности одного она бы все-таки не усомнилась, ибо верила, что он не подведет, не может подвести. То была ее любовь к Петеру — Петру, как его стали звать на чешский лад. Но и здесь роковая судьба начала свою разрушительную работу.
Гимназия открыла перед пытливым мальчиком новые горизонты, и Елена с тоской и болью чувствовала, что Петрик ускользает от нее, отчуждается.
Елена радовалась тому, как быстро он все схватывает, с какой легкостью овладевает знаниями. Она надеялась, что благодаря этому сможет проводить с сыном сравнительно много времени. Помочь ему сколько-нибудь существенно в учебе она не могла. С самого начала в его книжках встречались вещи, выходившие далеко за пределы ее скромных познаний. Кроме того, преподавание в гимназии велось на чешском языке, а она на языке своего мужа могла произнести лишь несколько ломаных обиходных фраз. Но хуже всего было то, что Петрик страстно увлекся самым абстрактным из предметов — математикой. Его детская неприязнь к цирку, его страх перед животными и людьми, его бегство сперва к материнским юбкам, а затем к книгам — все это привело к нараставшей с годами отрешенности от практической жизни, к жизни умозрительной. Гимназист Петр Карас был растяпой каких мало, все у него валилось из рук, ничего-то он не умел. Отец и особенно дед Антонин только руками разводили — таким беспомощным и неуклюжим был он во всем, с чем, по их понятиям, надлежало шутя справляться любому мальчишке. Зато дядя Стеенговер ликовал: Петрик складывал, вычитал, умножал и делил не хуже самого лихого и опытного бухгалтера. Из того, что окружало его в Праге, всего более — после гимназии — мальчик любил канцелярию Стеенговера и его гроссбухи. Длинные столбцы цифр буквально завораживали его, он набрасывался на них и считал, считал, хотя в этом не было никакой надобности. Сложение Петрик производил с невероятной быстротой: пробежит цифры глазами и тотчас выведет сумму. Стеенговер заинтересовался, как это ему удается, и выяснил, что мальчик без чьей-либо подсказки сам догадался группировать числа по два, по три. Однажды Стеенговеру нужно было вычислить гонорар, причитавшийся кордебалету за восемнадцать представлений из расчета сто тридцать пять золотых за вечер. Тут как раз подвернулся Петрик.
— Сколько будет восемнадцать на сто тридцать пять? — спросил его двоюродный дедушка.
— На сто тридцать пять? — переспросил Петр, написал на бумажке 270 и провозгласил:
— Две тысячи четыреста тридцать.
Стеенговер взглянул на бумажку и покачал головой;
— Как ты это высчитал?
— Да очень просто, дядя, — объяснил мальчик, — я округлил восемнадцать до двадцати, а потом отнял одну десятую.
— Этому вас научили в школе?
— Нет, я сам догадался. Двадцать семь лучше округлить до тридцати и потом отнять десять процентов. Тридцать шесть — до сорока, сорок пять — до пятидесяти, пятьдесят четыре — до шестидесяти, и так далее.
Стеенговер засел за свои бумаги, множил, вычитал, а вечером заявил Карасу, что из мальчика выйдет гениальный математик и что Петрик мог бы со временем давать сеансы молниеносного счета.
Учителя в гимназии на Тругларжской улице подтверждали: учащийся Карас Петр отличается совершенно исключительными математическими способностями и необычайной любовью к цифрам.
— В отношении цифр, пан директор, — авторитетно заявил Вацлаву Карасу классный руководитель, — ваш сын — прямая противоположность остальным. Как показывает опыт, всего хуже ученики усваивают цифры, будь то исторические даты или атомный вес элементов. У вашего же сына необыкновенная память на цифры. Он питает к ним такую любовь, что даже правила из других дисциплин каким-то образом ухитряется переводить на цифры. Однажды на уроке латыни он, изволите ли видеть, вместо «paucus, pauca, раucum» [176] в словосочетании типа «Tibia loramine раuco» [177] употребил прилагательное «paulus, paula, paulum» [178] . Разница невелика, но латинист не мог допустить подобной замены, ибо она обедняет язык, не правда ли? Одно дело сказать «paucus horis», [179] а другое — «post paulo» [180] . Вашему сыну было указано на это, после чего он ни разу не смешивал эти два слова, но в его тетради я обнаружил такую пометку: «Paucus, pauca = 3,141, paulus, pauia = 1,413». Признаюсь, для меня остается загадкой, что общего нашел мальчик между словами и цифрами; боюсь, это не наилучший способ постичь красоты Цицероновой речи; впрочем, не смею отрицать: учащийся Петер Карас оказался на высоте. О его страсти к вычислениям говорят все мои коллеги. Недавно на педагогическом совете коллега историк поражался замечанию мальчика о том, что сумма лет правления турецких султанов превышает сумму лет правления династии Габсбургов почти вдвое. А в другой раз ваш сын сообщил ему, что если год смерти Моймира Первого Великоморавского сложить с годом смерти князя Болеслава Третьего, то получится год вступления на престол нашего императора. Явление поистине необычайное, если не сказать ненормальное. Вас, как отца, оно могло бы встревожить, иди это увлечение в ущерб другим дисциплинам. Но я должен со всей ответственностью заявить, что учащийся Петер Карас превосходно успевает по всем предметам, кроме пения и гимнастики. Эти два необязательных предмета несколько портят ему аттестат. Но в остальном… Редкостное прилежание, образцовое поведение, безупречный внешний вид письменных работ. Все мы, за исключением преподавателей гимнастики и пения, весьма довольны им, считаем его примерным учеником, а коллега математик утверждает, что Петра Караса ждет великое будущее, если он, разумеется, и в высшей школе посвятит себя изучению: древнейшей науки — математики.
176
Малый, малая, малое (о размерах; лат.).
177
Малая берцовая кость (лат.)
178
Малый, малая, малое (о времени; лат.).
179
Небольшая гора (лат.).
180
Вскоре после того, как… (лат.).
Эту приятную весть супруги Карасы встретили с тяжелым сердцем. Что за дело им, цирковым артистам, до этой злосчастной математики? Как могут их радовать молниеносные математические операции сына, когда он то и дело путает команды «нале-во», и «напра-во» и всякий раз, забираясь во время занятий на брусья, кольца, трапецию, шведскую стенку или бегая на гигантских шагах, набивает себе шишку? Феноменальный талант сына, которым так восхищался дядя Франц, этот неутомимый счетовод и статистик, был для Вашека и Елены наказанием божьим, и их семейные разговоры заканчивались неизменным:
— Да будет, господи, твоя воля! Ты дал нам математика, так упаси же нас от худших бед.
С того дня как Вашек окончательно убедился в непригодности сына для цирка, он препоручил его воспитание матери и дядюшке Францу. Сам он встречался с Петриком почти исключительно за обедом и не без интереса выслушивал школьные новости. В рассказах мальчика было нечто такое, что занимало Вацлава Караса и в зрелом возрасте, и он ежегодно с большим удовольствием просматривал учебники Петрика. «Неплохо бы почитать вечерком», — не раз говорил он себе, но времени на это у него не оставалось.
Елена была сильнее привязана к мальчику. Поджидать сына к дневному кофе, а затем провести с ним несколько свободных часов доставляло ей величайшую радость. В первые годы жизни в Праге это общение сторицей вознаграждало Елену за ее одиночество. Мать и сын ласкали друг друга, говорили всякие несуразности, играли в любимые игры Петрика. Но так продолжалось недолго. По мере углубления в науки мальчик все больше отдалялся от матери, женщины простой и малообразованной. Голова его была занята школой и уроками, он почти ни о чем другом не говорил, а Елена, увы, знала так немного! Она была его наперсницей, но не могла ему ни помочь, ни посоветовать. Любящая мать, она восхищалась познаниями сына, гордилась его успехами, поощряла его честолюбие, но по вечерам, когда Петрик ложился спать, со вздохом признавалась себе, что все это ей чуждо.
Когда же он еще увлекся математикой, Елена и вовсе почувствовала себя несостоятельной. Что помнила она из арифметики? Ей, обыкновенному вольтижеру, хватало одной таблицы умножения, да и ту она знала далеко не твердо. В детстве Елена могла отбарабанить ее, как «Отче наш», но ей столько лет не приходилось пользоваться таблицей, что теперь, беседуя с сыном-математиком, она никогда не знала наверное, сколько будет шестью семь. А Петрик ни о чем и слышать не хотел, кроме вычислений, и убегал от матери в дядину канцелярию, к цифрам; если же Елена предлагала ему поиграть, он брал бумагу и карандаш и просил ее, чтобы она задала ему какую-нибудь арифметическую задачу. Елена писала наобум множество десятизначных чисел, которые Петрик складывал, делил и умножал, а она потом делала вид, будто проверяет результат. До поры до времени ей это с грехом пополам удавалось, но вскоре пошли уравнения, и мальчик начал лепетать что-то о неизвестном икс, об а, которое равно бе плюс це, отыскивал какое-то эн, а затем переключался на пи и ро. Елене казалось, что даже то немногое, что еще связывало их — понятная им обоим речь, начинает распадаться на какие-то странные звуки, превращаясь в хаотическое нагромождение обломков.
Вслед за уравнениями начались степени и корни, иксы во второй и третьей степени, Пифагор, геометрия — сын и мать вообще уже не могли понять друг друга. Стали попадаться вещи, которые Петрик не в состоянии был назвать по-немецки, а Елена не понимала чешской терминологии.
— Schau, Mutti, es ist doch so einfach [181] der квадрат an der гипотенуза gleicht der Summe [182] der квадратов an den катеты!
Таким предстали в его домашнем изложении знаменитые «Пифагоровы штаны», звучавшие для Елены тайным девизом посвященных. Теорема Пифагора положила конец их взаимопониманию, и, что бы потом ни произносил ее ученый сын, мать ко всему относилась как член союза пифагорийцев — «aut'os 'efa, ipse dixit» — «он сам сказал это». Ей не оставалось ничего другого, как кивнуть и согласиться.
181
Смотри, мамочка, это же так просто (нем.).
182
Равен сумме (нем.).