Цвет цивилизации
Шрифт:
Встали из-за стола. В салоне Фьерс оставляет свою соседку, чтобы угощать дам чаем – настоящим цзечжуенским чаем, в чашках из Садзумы, без ручек. Губернатор, вспомнив о своих ораторских выступлениях в палате – он там был и будет еще, надо надеяться, – произносит речь о колониальных нравах.
– Китаец-вор, японец-убийца, аннамит – то и другое вместе. Констатировав это, я признаю открыто, что эти три нации, в смысле добродетели, стоят выше Европы и обладают цивилизацией более высокой, чем цивилизация западная. Нам, повелителям этих людей, которые достойны быть нашими повелителями, следовало бы, по крайней мере, превосходить их в смысле нашей социальной морали: нам, колонизаторам, не следовало бы быть ни убийцами, ни ворами. Но это – утопия.
Адмирал учтиво протестует. Губернатор стоит на своем.
– Это утопия.
– Почему? – спрашивает кто-то.
– Потому что по общему мнению французской нации, колонии являются последним ресурсом и последним убежищем для отбросов всех классов и для всех преступников. Доказательством может служить хотя бы то, что метрополия осторожно сохраняет для себя лучшие элементы, а сюда вывозит мусор. Мы устраиваем здесь бесполезных и вредных, блюдолизов и мошенников. Те, которые обрабатывают землю в Индокитае, во Франции не умели пахать. Те, которые здесь торгуют и спекулируют, там были банкротами. Те, которые командуют здесь образованными мандаринами, были там выгнаны из средней школы. И те, которые здесь судят и осуждают, были в свое время судимы и осуждены там. После этого, нечему удивляться, что в моральном отношении эта страна самая отсталая в Азии, а в интеллектуальном – во всем мире.
Вице-губернатор начинает говорить в свою очередь тихим и насмешливым голосом, который составляет контраст с его суровой наружностью судебного чиновника, не умеющего улыбаться.
– Господин генерал-губернатор! Рискуя говорить против своего сословия – колониальных властей, – я хочу подтвердить ваши слова одним анекдотом. Вы знали Портальера?
– Портальера, канцлера резиденции в Тонкине?
– Вот именно. Знаете ли вы его историю?
– Я знаю, что это бездарность. Дюбуа, бывший министр, сделал нам в прошлом году плохой подарок, назначив его сюда.
– Вы правы. Вот подкладка этого назначения: я не знаю ничего более поучительного. Портальер был когда-то журналистом. Он вел хронику раздавленных собак в листке, который перебивался шантажами…
– Очень хорошо.
– И умирал с голоду.
– Как жаль, что не умер!
– Бог не хочет смерти грешника. Портальер, доведенный до последней крайности, волею провидения встретил известную m-me Дюпон, жену бывшего министра юстиции. Вы знаете m-me Дюпон?
– Да, это одна…
– Вы ее знаете. У Портальера нет недостатка ни в глупости, ни в самонадеянности…
– Настоящий колониальный тип.
– …И благодаря этим качествам, он имеет успех у женщин. Остальное понятно. В одно прекрасное утро Портальер получил синекуру, которой ему хотелось, – в Париже, разумеется. Через несколько месяцев m-me Дюпон переменила журналиста, а синекура – арендатора. Портальер, снова очутившийся не у дел, изливал свою скорбь в словах, очень похожих на угрозы.
– Он вспоминал свой прежний журнал.
– Вероятно. Дюпон, который не любит шума, решил по-дружески спровадить своего прошлогоднего протеже. Павильон Флоры недалеко от Вандомской площади. Дюпон отправился к Дюбуа и повел речь в таких выражениях: «мне нужно пристроить одного идиота. Нет ли у вас подходящего местечка? Предпочтительно, куда-нибудь подальше». – «Черт возьми, – говорит Дюбуа. – Пришлите ко мне вашего идиота». Является Портальер и излагает свои требования. «Что вы знаете?» – спрашивает Дюбуа. «Всего понемногу». – «То есть, ничего. Бакалавр». – «Нет». «Прекрасно. Предлагаю вам место канцелярского служащего в Индокитае. Это вас устраивает, надеюсь?» – «Ничего подобного, – гордо заявляет Портальер. – Канцелярского служащего! Нет ли у вас чего-нибудь получше?» – «Вы избалованы. Впрочем, чтобы оказать услугу Дюпону… Хотите вы получить шесть тысяч франков жалованья в прекрасной, здоровой стране?» – «Где?» – «В Аннаме». – «Аннам в Америке?» – «Да». – «Шесть тысяч… Я не говорю нет. Шесть тысяч для начала? А кем я там буду?» – «Канцлером резиденции». – «Канцлером? Идет, я принимаю! Это что-то вроде Бисмарка».
Губернатор даже не удостаивает засмеяться.
– Это очень правдоподобно. Вот наши колониальные власти – порочные и невежественные, но готовые при всякой возможности разыграть из себя маленького Наполеона. Они приезжают в Сайгон уже испорченными, часто с опороченной репутацией, и двойное влияние ненормальной среды и расслабляющего климата дополняет и довершает их облик. Они скоро начинают попирать ногами наши принципы, называя их предрассудками. В противоположность людям 1815 года, они все забыли и ничему не научились. Это – человеческий навоз. И, быть может, это и к лучшему.
– Вот парадокс!
– Нет. Для этих колониальных стран, недавно открытых, вспаханных ногами всех рас, которые сталкиваются здесь одна с другой, быть может лучше, чтоб земля была удобрена человеческим навозом, с помощью которого, из перегноя отживших идей и отжившей морали, взойдет посев цивилизаций будущего.
В углу салона Фьерс обмахивает пальмовым листом m-lle Сильва, которая пьет чай. При слове «цивилизация» он поднимает голову. Губернатор продолжает:
– Я заметил здесь, среди этой презренной колониальной черни, несколько индивидов иного порядка, более высокого. Для них влияние среды и климата принесло пользу, и они сделались как бы предтечами этой цивилизации завтрашнего дня. Они живут в стороне от нашей жизни, слишком условной. Они отреклись от всех религий и всех фанатизмов, и если они еще считаются с нашим уголовным кодексом, то, я думаю, что они нам просто делают в этом уступку. Подобные люди могли появиться только в Индокитае, на земле и очень старой, и новой вместе: нужно было столкновение философий арийской, китайской и малайской и их постепенное воздействие одна на другую. Нужно было разложение общества, в котором европейская мораль пошла прахом. Нужен был знойный и влажный климат Сайгона, где все тает на солнце и все распускается: энергия, верования, представление о добре и зле. Эти люди, идущие впереди нашего века – цивилизованные. Мы – варвары.
Тихий голос вице-губернатора произносит заключительные слова:
– Тем лучше для нас.
M-lle Абель, хорошо знающая сайгонскую жизнь, и неглупая, хотя и добрая, шепчет в свою очередь:
– Да, быть может, нехорошо ни отставать от своего времени, ни идти впереди него.
В глубине сада вделана в стену бронзовая доска. Адмирал д'Орвилье подходит и останавливается против нее.
– Я в этом ничего не понимаю, – говорит он. – Но вот варвар, который нравится мне более, чем ваши цивилизованные.
Он читает выгравированную на доске надпись:
«В память
Вице-адмирала Курбэ, командира-аншефа эскадры Дальнего Востока.
Здесь покоились во время переезда во Францию бренные останки славного моряка.
Тиуна-ан, Сон-Тай, Фу-че у, Келунг, Шей-пу, Пескадорские острова.
1883–1884–1885!».
M-lle Сильва встает и приближается к эпитафии. Она читает ее вполголоса и спрашивает, сосредоточенная и благоговейная, как идущая в первый раз к причастию перед святыми дарами:
– Он умер здесь?
– Нет, – отвечает д'Орвилье. – Он умер на другом «Баярде», которого теперь уже не существует больше. Но не все ли равно? Старики, как я, верят в привидения, и я убежден, что в этом новом корпусе обитает еще душа старого корабля – и также, кто знает, быть может, душа старого адмирала…
– Великого адмирала, – вежливо говорит губернатор.
– Вы правы. Адмирала, каких больше нет. Адмирала прежних дней, современника корсаров, которые царствовали на море, – варвара. Всего менее солдата в современном смысле, всего менее цивилизованного, напротив. Дело вкуса: вы можете, дорогой губернатор, предпочитать людей завтрашнего дня. Я больше люблю их предков. Это более подобает моему возрасту. Несомненно, эти предки не были утонченными, в них было кое-что от дикарей, от примитивного человечества. Они сохранили простые инстинкты, грубость, искренность. Они не были ни нежны, ни снисходительны. Они не понимали и не выносили никакого противоречия. Их идеалом было – сражаться, и они не признавали ничего лучше, как быть солдатами. Не нынешними солдатами, правда. Они не были ни литераторами, ни музыкантами, ни артистами. Но на поле битвы враг трепетал перед ними. Грубые рубаки, они относились пренебрежительно ко всем конституциям и законам. Но когда наступал момент, за эти же самые законы они шли умирать. Таких людей больше нет: их раса вымерла. Тем лучше или тем хуже, думайте, как хотите. Теперь нет больше солдат. И я знал последних из них: это были Курбэ, Сильва…