Цвет и крест
Шрифт:
– Это вы, батюшка?
– Я.
Батюшка, подобрав подрясник, бежит, спотыкается по грязной дороге.
– Поджог, несомненный поджог, это они Семена Федоровича выживают, – задыхаясь говорит батюшка.
Семен Федорович – такой же мужик, как и другие, но занимался тем, что снимал помещичью землю в аренду по 15 рублей за десятину и сдавал крестьянам по 22 рубля. Теперь, хотя землю у него мужики и отобрали, но осталась злоба, раздражение. Быть может, его хотели выжить для большей уверенности, из опасения,
Горят скотные дворы. Огонь медленно ползет по крыше к амбару. Моросит осенний дождичек. Ничего не стоило бы перебить огонь. Но толпа народа стоит молча и смотрит в огонь. Никто не шевельнется, ни одной бочки, ни одного ведра. Странно и страшно смотреть на эту мрачную толпу. Это молчание, перешептывание во время пожара – невиданное, неслыханное дело. Все смотрят как раз на то место, где, по предположению, должна находиться скотина. Тут горит соломенная крыша; несомненно, скотина давно уже задохнулась в дыму. А скотина – самое главное для арендатора: постройки принадлежат помещику.
Сам арендатор с батюшкой и сыновьями возятся у огня. Жена его выносит из дома детей, мал-мала меньше, она сажает их на камни. Холодно, сыро: дети пищат. Она укутывает…
…Как ни в чем не бывало, согнув головы, начинают щипать траву. После разглядели местечко, где в углу, прижавшись, скотина спаслась от огня и дыма. Но тут спасение скотины показалось прямо чудесным. И та самая толпа, которая равнодушно смотрела, как мать вопила, схватываясь за грудь, пригибаясь от горя к земле, где на камнях плакали дети, теперь ахнула и умилилась.
– Потому что она, скотина-то, Божья тварь, вот Господь ее и милует…
– Бессловесная она, и Господь ее хранит.
Бабы тоже собираются к мужикам, радостно ахают и изумляются.
– Вот у Ростовцевых намедни лошади тоже жалостно горели. Как загогочут черным голосом, да как зачали глаза лопаться, а языки повысунули длинные.
– И все ногами-то дрыгают, все дрыгают…
– Грех, – сказал старик.
– Грех, грех, – повторили другие.
А в нескольких саженях от толпы убивалась мать с маленькими детьми, укутывала их и не могла укутать; дрожали и плакали дети. Но никто и не подумал сообщить радостную весть. Все жалели скотину, все смотрели на нее умиленно. Но мать с детьми никто не замечал.
Помещики бегут… Исчерпают все средства, призовут стражников, в некоторых случаях казаков, а потом бегут.
Невыносимо тяжело тому, кто любит свою землю, кто сросся с ней и твердо решился отстоять свое существование в деревне без стражников, казаков и драгун, путем уступок, соглашений. Прежде всего, нужно быть чистым в прошлом, иначе в сгущенной атмосфере трудно проникнуть в глубь мирных средств. И как бы ни был хорош и уступчив помещик, между деревней и усадьбой
Утром староста неизменно жмется в дверях.
– Ясенек срубили. Арбузы порваны. В парник лошадь ногой попала.
И так без конца, каждый день.
И становится обидно, досадно. Земля отдана, луга отданы, лес вырублен. Остается сад, где дорого каждое дерево, все посажено почти что собственными руками… И вот срубят дерево. Это все равно что к писателю или ученому забрался бы кто-нибудь в кабинет и начал распоряжаться бумагами. Сад помещика – это интимная сторона его жизни. Поднимается дрянное чувство. Зовут старосту. Начинаются переговоры:
– Вам теперь все отдано: поля, луга…
– Точно так, благодать; корова придет домой, разлопается, страшно смотреть.
– Так чего же вы в сад гоняете скотину?
– Ах, они хамы, с.д., вот озорники, ды нешь это можно, разбойники…
– Ты с ними поговори.
– Поговорю, поговорю, ды нешь так можно…
А на другой день опять то же. И крестьяне, как общество, в этом не виноваты. Арбузы тащат мальчишки, лошадь пустит кто-нибудь по недосмотру, дерево срубил «хам и озорник».
И владение собственностью стало невозможным. Нужно звать казаков и бороться не на жизнь, а на смерть. Нужно убивать людей за дерево, за тыкву, вообще за неодушевленные предметы. Или бежать.
А там, в деревне, за валом, обсаженным ивовыми кустами, за этой перегородкой относительного благополучия нищета царит, великий хаос.
Вот стоит кучка, о чем-то беседует. Подхожу к ним. Задаю вопрос, что будет, как земли всюду станет мало. Говорю:
– Население размножается…
– Известное дело, размножится.
– А потом что?
– Да вот в Саратовской губернии много земли, говорят.
– А потом?
– Потом в Сибирь. А там пройдет уж лет сто. Там уж не знаю что, потерпит ли Господь наши грехи, или холера придет. Вот прошлый раз так по сто гробов в день к родителю таскали.
– Да что, дядя Кузьма, далеко ходить; намедни в Мореве поела баба опенков и померла. Ржавчина, вишь, пала на них.
– Не ржавчина, а сварить не сумела. По-настоящему сварить, так каждый гриб есть можно, хошь мухомор.
Мало-помалу собирается народ. Образуется настоящая сходка. Рассказывают про июльскую забастовку.
– Мы-то ничего бы. Так, только поговорили. А так, глядишь, идет сила великая. А впереди идут двое. И как зачали читать, как зачали. Та, та, та. Вот, говорит, тебе небо, а вот земля. Небо Божье, а земля ничья…
– Ничего не поняли?
– Зачем?… Поняли. Вот только про царя это напрасно читали…
– Врешь ты, про царя студенты не читали ничего, а это в бумажке сказано. Сейчас принесу.