Цвет и крест

Пришвин Михаил Михайлович

В голубом свете первой весны странник, может быть, еще скажет кому-то, вспоминая Нагорную проповедь:

«Блаженны вольные люди, в Царстве Небесном у них будут ризы земные».

«Блаженны свободные люди, отдавшие волю свою на благо всем, в Царстве Небесном им будет вверено утро вселенной».

Так хорошо, так чисто бывает на душе, когда яркими звездами по ночам прощается с нами зима и днем весна приходит сухими тропинками.

III

Летний хозяин

Плуг мой старинный неуклюжий и называется «нырок»,

потому что нет-нет и нырнет в землю по самую ручку. Но борозда, другая, овладел я нырком совершенно, научился по-лошадиному гоготать на Рыжика, отлично держу в борозде Лопоушку. Птицы кличут одна другую, кружатся, садятся на деревья, не решаются идти вслед за новым пахарем. Бабы тоже остановились на краю поля, мужики шли делиться и стали под лозинкой. Потом, осмотрев все мои движения, птицы слетаются клевать червей, бабы за травою, мужики за лес на ту сторону оврага, и там на бугре у них начинается галдеж дележа.

Нет счастья в одиночку! Земля такого не принимает, отталкивает. То лямка оторвалась – нужно лямку перевязывать, то болты расшатались – подвинчивать болты, то лошади отчего-то не идут, и я кричу:

– В борозду!

Как эхо отвечает сосед мой хуторянин надрывно из кустов:

– В борозду, подлая!

Тоже одинокий, оторванный голос. А из кустов кто-то хозяйски строго:

– «Хомут, хомут».

Правда, смотрю, хомут рассупонился и натирает Рыжику шею. Поправляю хомут, и хорошо мне думать, что вот хоть один человек нашелся и считает мое дело за настоящее и помогает. Хочу ему спасибо сказать, а его уже и след простыл: далеко в мареве пусто, колышется какой-то незнакомый, вовсе сивый старик.

Загон мой в день чуть побольше полнивы. Утром я намечаю себе верную линию через два полынка на дерево, прорезаю так с четырех сторон, черной каймой вспаханной земли окружаю зеленый пар, и то, что вспахано, ширясь, ширясь, – одна половина моего мира, а зеленое внутри – другая.

За лесом на бугре всё делятся, день ото дня у них сильнее галдеж, и ничем это остановить нельзя: то кого-нибудь обидели – опять делятся, то кто-нибудь новый пришел – новый передел, то другая деревня грозится отобрать себе землю и наших вовсе прогнать. Бушует дележ, как мутный поток по оврагу.

Разные формы принимает зеленый пар внутри черной каймы пахоты: к завтраку закругляется, к обеду становится с шейкой, потом шейка тает – исправляю углы, пашу треугольник, из него выходит нож, потом бритва, стрелка, и когда солнце садится, я по узенькой зеленой стрелке провожу последнюю борозду и кончаю: зеленого нет, все черное, паханное, мое.

Работа медленная, и когда поймешь ее, то все оказывается в лошадях: сам выходишь либо лошади. Итак, не работа сушит, а забота о лошадях: дать отдохнуть, попоить, покормить, наносить на ночь травы – лошади пашут, человек только ходит за ними. Полегоньку работая, поднял я за неделю пар плугом, двою сохой и зараз бороню, а там, на бугре, все еще не разделено, и пар там невзметанный, заросший, твердый, как сухая земля.

По-разному мы понимаем землю и волю, но здесь, на пашне, те же самые люди говорят совсем по-другому,

и много доброго получил я от них и кланяюсь теперь всем бескорыстно мне помогавшим советом и делом. А больше всех низко-пренизко кланяюсь неизвестному мне белому старцу, который мне раз из кустов крикнул: «Хомут, хомут!» – и спас мою лошадь от раны. Привелось мне с ним еще раз встретиться в жаркий полдень, когда из влажной земли поднималось марево. Худо мне было тогда на душе, скажу прямо: отчаялся. Нехорошими словами, как сосед мой, кричал я на усталую лошадь, соха прыгала, палица постоянно выскакивала. Вдруг из кустов крикнули:

– Борона, борона!

Оглянулся я, а лошадь с бороной не за мной идет, а стоит на том конце борозды и травку щиплет: до того, значит, я разошелся душой с этим миром, с этой землей, на которой родился, что лошадь с бороной потерял. Стыдно мне стало, и не знал я, какими глазами посмотреть на того, кто крикнул мне: «Борона, борона!» Улыбнулся я жалкой улыбкой, как нерадивый работник хозяину, посмотрел, а сивый старик уже далеко от меня идет, колышется в мареве, осматривает наше общее хозяйство, нашу общую землю – родимую мать.

IV

Осеннее прощание

Какая тишина в осенних полях, далеко где-то молотилка, будто пчела, жужжит, а войдешь в лес, там с последним взятком пчела жужжит, как молотилка, – так тихо! Земля под ногами, как пустая, бунчит.

Подхожу к людям в ночном с лошадьми.

– Был мороз?

– Был, да росою обдало.

Люди эти, пролежавшие всю ночь на тулупах, простые как полевые звери, и разговор их был про зайца, которому корова наступила на лапу, – все смеялись, что заяц вился под коровой, а она жевала и ничего не знала; про то, как из лака с помощью соли можно спирт добывать; про немцев, которые из дерьма масло делают; про лисицу, про выборы и где керосин раздобыть, и как лампу керосиновую переделать на масляную, про махорку и набор Красной Армии.

Я удалился от них рубежом, поросшим муравою, в Семиверхи, где сходятся земли семи разоренных владельцев. Светлый водоем в парке, обрамленный осенним цветом деревьев, как затерянное начало светлого источника, встретился мне на пути. Тут из разноцветных деревьев: кленов, ясеней, дубов и осин, – я выбираю самые красивые листы и готовлю из них цвет совершенной красоты.

Вот я вижу теперь ясно, как нужно жить, чтобы вечно любить мир и не умирать в нем навсегда: нужно с ним расстаться при жизни, чтобы он скрылся для глаза и стал как невидимый град.

Источник радости и света встретился мне на пути, но я не раз встречался с им и потом скоро терял. Как удержать мне в памяти тропинку, по которой пришел я сюда навсегда?

В пении последней пчелы слышу я голос, что нужно проститься с родною землей.

Выхожу на опушку леса и малодушно теряюсь перед наступающей тьмой. Но и тьма не могла закрыть от меня радостного мира: еще не успела потухнуть вечерняя заря, как с другой стороны поднималась луна, свет зари и свет луны сошлись вместе, как цвет и крест в ярких сумерках.