Цвет ликующий
Шрифт:
Еще недавно Корней Иванович Чуковский, защищая сказки, писал: «Сказочники хлопочут о том, чтобы ребенок с малых лет научился мысленно участвовать в жизни воображаемых людей и зверей и вырвался бы этим путем за рамки эгоцентрических интересов и чувств. А так как при слушании сказки ребенку свойственно становиться на сторону добрых, мужественных, несправедливо обиженных, будет ли то Иван-царевич, или зайчик-побегайчик, или муха-цокотуха, или просто деревяшечка в зыбочке, вся наша задача заключается в том, чтобы пробудить в восприимчивой детской душе эту драгоценную способность со-переживать, со-страдать,
Сейчас о сказках не спорят, даже больше — не спорят и о пользе для детей народного искусства вообще. Сейчас в редакциях не скажут про книжку о народных игрушках:
— Кому это нужно?
Я с удовольствием читаю в журнале «ДИ» № 9 за 1971 год в статье В. Полуниной «Рисуют дети мастеров»: «Мы обязаны познакомить детей с этим (т. е. народным) искусством на уровне современных знаний… Это бесспорно…»
А рядом на фотографии девочка из Полхова-Майдана, закусив нижнюю губу (ей не легко), ведет на бумаге черной краской гриву у белого традиционного коня. Глаз уже вставила и нос черный. Конь прекрасен, корми его овсом и запрягай!
Сказку может рассказать каждый, в ней точных слов нет. Что-то добавляется, что-то упускается: слова, фразы, даже смысл — по вдохновению рассказчика.
Но все же лучше, когда сохраняется то, что донесло нам время в языке и в построении, старые обороты речи, не употребляющиеся в обычной литературе слова, приговорки, складные присказки, мерная речь. Это обогащает язык читающего и его молодую память и связывает с историей народа.
«…Шли, шли, — солнце высоко, колодезь далеко, жар донимает, пот выступает! Стоит коровье копытце полно водицы…»
Это, мне кажется, лучше, чем «Пошла один раз Аленушка на работу…»
«Жили-были дед да баба, была у них курочка Ряба» — хорошо, без всякой беллетристики.
Сказка может быть серьезной или шуточной, с «лихоречием», «округлословием», с «поруганием», с «поигранием», с «изобилием».
Лучше всего и любовнее, мне думается, сказки собраны в трех томах Афанасьева — некой сказочной энциклопедии.
В детстве я их не имела, а сейчас не расстаюсь, находя все новое и новое «изобилие» в его «поруганиях» и «поиграниях».
Под конец жизни (умер Александр Николаевич в 1871 году, 45 лет от роду) был у него свой домик в Москве на Мещанской улице недалеко от Михаила Семеновича Щепкина, к которому он часто ходил для дружеских бесед. И был у Щепкина большой сад. Деревянный дом Щепкина с этикеткой неприкосновенности и сейчас стоит на улице Ермоловой, вроде клушки с раскинутыми крыльями. Сада уже нет, кругом многоэтажные каменные дома, а он, деревянный, низенький, прирос к своей горке и все еще дышит сказками, которые там читал Афанасьев своим друзьям, влюбленным в фольклор первой любовью, как только влюблялись в XIX веке его первооткрыватели.
Мы долгие годы жили недалеко от улицы Ермоловой и часто ходили в гости к следующим уже владельцам дома Щепкина, хранящим аромат старины даже в таких пустяках, как три выжженных креста на притолоках дверей. От нечистой силы, наверное.
У меня даже сохранилась акварель, как мы пьем чай за круглым столом в этом доме (воспроизведена в моей монографии).
Хочется за этим же круглым столом мысленно увидеть и Александра Николаевича с длинной
Когда я делаю сказки, мне и их хочется привязать к чему-нибудь реальному, чтобы не только в тридесятом царстве, но и среди нас жили бы и были бы все эти Иваны-царевичи и Котофеи Ивановичи и разговаривающие зайчики.
Лукоморье [20]
Не вспомнишь, когда выучила наизусть этот пролог к «Руслану», кажется, с ним и родилась. Сначала был Пушкин, потом уже сказки. Леший в лесу — по Пушкину, Русалка над водой — по Пушкину. Баба-Яга — тоже по Пушкину. И конец: «И там я был, и мед я пил» — конечно, придумал первый Пушкин, а потом взяли в сказки эти интересные слова.
20
Впервые опубликовано: Детская литература. 1972. № 9.
В «Мертвой царевне» у него еще лучше:
Я там был, мед-пиво пил, Да усы лишь обмочил.Какие усы он обмочил, когда у него усов нет? И что это за мед, который не едят, а пьют? Где это «там»? И что такое «Русский дух»? Почему царевна тужит, а Кашей чахнет? Зачем королевич пленяет грозного царя? Какие такие чудеса? Какой леший? И хорошо бы побывать там. Столько детских вопросов, на которые я постаралась ответить под конец своей жизни, делая книжку «Лукоморье».
Рисовать эти темы я начала вскоре же после войны, а закончила в 1968 году, да и все ли еще закончила — не знаю. Пришлось поворошить свою память и то, что еще глубже, — под памятью. Проверять все не раз по книжкам, переписываться, советоваться с пушкинистами, рискуя превратиться в «ученую женщину». Стихи меня надолго заколдовали. Они как заклинание. Заклинанием и должен быть пролог-присказка. Настойчиво сжатым, много в себя вмещающим — сказочный мир и «Русский дух».
Все время идут повторения: «там чудеса…», «там леший…», «там на неведомых дорожках…», «там королевич мимоходом…», «там ступа с Бабою Ягой…» — все построено на этом утверждающем «там» неведомой географии. Повторением лучше достигнуть желаемое. Может, поэт применил в «прологе» такой колдовской прием, желая нас поскорее переселить в сказочный мир?
И второй век по его воле мы с детских лет, с самого первого же слова этого стихотворения-заговора «У Лукоморья», и последующих «там, там, там», и ходящим вправо, влево котом, — завораживаемся; и все лешие, русалки, богатыри приобретают таинственную реальность — где-то «там», и это «там» как бы в нас самих или рядом. Но художнику мало завораживаться словами, надо еще нарисовать все, что нашептал поэту «кот ученый» (сейчас — его муза). И если в словах такие чудеса — то какие же должны быть иллюстрации? Надо пожить и подумать, поездить, порыться в своих записках, зарисовках, поискать это «там», вернуться в свое детство.