Шрифт:
Всеволод Вячеславович Иванов
Цветные ветра
ИВАНОВ Всеволод.
Цветные ветра.
Повесть
I
Бей дрофу в голову! В крыло или в грудь ударишь – соскользнет пуля, и летит птица умирать в камыши.
Забыл это Семен, промазал птицу.
Рвет
Траву ли тут жалеть?
В долине пахнет по-праздничному теплыми листьями. Сосна смолью течет с гор; небо камнем, как шарфом, обложено, и гудят в Чаган-Убинском урочище синие кедры.
Идет, прихрамывает на одну ногу.
На ногах бродни икры давят, тело трут в паху штаны, мокрые от пота, а до поселка четыре версты – Чаган-Убинское урочище надо еще перевалить.
– Порох вздорожал – не найдешь, а дрофа – в тридцать фунтов. Бей дрофу в голову!
– Кикимора!
Заяц перед ним монгольский, зеленоглазый – та-лай, выскочил на дорогу, уши поднял, смотрит. Даже заяц-талай и тот понимает – дорог порох.
Налево в синих камышах в сытом гоготе гуси. По привычке вскинул он ружье, пошел, но вспомнил, свернул на старую дорогу.
– Бей дрофу в голову!
И никогда так не случалось – сплутал он.
Смотрит – мочажина тускло-синяя, болотина, из мочажины ударил в небо черныш-утец.
– Тьфу ты, пропастина!
Стал Семен свертывать на тропу, а тут перед грудью елань – поляна. На елани высокий, лилово-мшистый камень, а подле камня трое сидят. Еловую сухостоину жгут, на треножнике – чайник.
В шинелях трое те, в грязных, оборванных. Лица мутные, земельно-синие, а глаз кипит беспокойно по небу, по травам, по камню.
Смотрит – чужие, в его волости таких нет. Один высокий, длинный, как сосна, а лицо медно-желтое – спокойно, и только глаз как у всех…
И будто затопилось радостью что внутри у Семена. Палец еле курок поднял.
– Неужто, восподи?… Ане?…
Они! На земле, подле костра, т-синие красногвардейские шапки. Винтовки к камню прислонены.
Выбрал Семен которого потолще. Взял на этот раз под ухо. Верностно.
Выстрелил.
Пал красногвардеец, рукой прямо в костер, а двое других прыгнули в чащу. Не успел патрона сменить…
Обождал Семен, с какой стороны валежник затрещит.
Жук грозно валится с ветки на пенек. Чирок в мочажине крякнул.
Не слыхать, куда бегут. Плюнул. – Лихоманка вас дери! Ну и одново хватит!
Подобрал он винтовки, два узелка с бельем, книжку какую-то, а убитого за пояс оттянул от костра, прикрыл в кустах хвоей.
Вышел по тропе в Чаган-Убинское урочище. Тяжело винтовки нести, но от радости – ничего, терпеть можно.
– Вот те и мочажина, – сказал весело.
“А главное, – подумалось еще злобно, – у дрофы перо серое, крепкое – пуля не берет, бить дрофу надо в голову, в глаз…”
II
Пахло из огорода теплым назьмом. У плетня плескалась выше головы суровая, иззелена-синяя крапива. За плетнем стремительно разговаривали.
Семен спустил винтовки передохнуть. Достал шелковый кисет.
Женский голос спрашивал тревожно:
– А кабы куда хоть, Листрат Ефимыч? Прямо сердце сгорело!… Попрекают, попрекают!… Роблю я плохо, што ли?…
Низко отвечали назьмы:
– Терпеть, должно, надо. Больше што я скажу? Я, Настасьюшка, много вер прошел, все бают: терпеть. Ну, терпеть так терпеть! Муравей вон терпит и, поди ты, мразь колючая, какие хоромины воздвигает!
Встал Семен, раздвинул крапиву локтями. Поднимая голову над плетнем, сказал досадливо:
– Батя, опять хороводишься тут?… Мочи с тобой нету, по волости всей послух… Наложниц завел, хахаль, едрена мышь!
Калистрат Ефимыч, туго поглаживая твердую и прямую поясницу, не спеша отозвался: – А ты иди, иди… Отцу у те спрашиваться?…
– Хороводиться удумал на старости лет-то! Срамота по народу на дом-то… Хахаль!…
Угловато Семен взглянул на помятые гряды, на гладкие губы женщины. Выдвинув вперед острые локти, пошел.
– Гряды перемнут, жеребцы!… Пёрся бы в чужой огород… Терпеть, грит, надо, а сам терпит, ишь?…
Подавая винтовки, крикнул:
– Батя! Домой иди – Каурку упречь надо, краснова я там подбил…
– Соболя, што ль?…
Остро млела в жару земля. Ползли запахи – сухие и тревожные. Грязно-синеватые бежали гряды.
Колыхалась у Настасьи Максимовны твердая, порывистая грудь, словно бился под шеей подстреленный черныш-утец. Сизая, атласистая кофта. Капли крови по чернышу-птице – алые пуговицы.
– Прям хоть шепотом говори, Настасьюшка!
Ответила гладкими, мягкими, совсем девичьими губами Настасья Максимовна:
– Шепотом-то… надо в ночь…
И улыбнулась смертоносно, по-девичьи.
Костлявый, впалый лоб у Калистрата Ефимыча, а тело широкое, тяжелое, – и длинна тяжелая впроседь борода. Пристально поглядел на ее гладкие и мягкие губы.
Низко протягивая к земле огромные руки, оглянулся, сказав:
– Ишь…
И не понимала Настасья Максимовна – радоваться в плаче или плакать в радости?…
А Семен в это время у старосты.
В грязном и заплеванном поселковом, как всегда, мужики на что-то жаловались.
Блестели Старостины веселые, легкие, синеватые глаза. Желтели напускные на сапоги шаровары.
– Семену Калистратычу бога за пазуху!…
Сказал Семен:
– У те приказ-то далеко?
– Это которой? – веселился староста. – Ноне народ беда любит приказывать. Приказов этих тьма!…