Цветок лотоса
Шрифт:
Было бедно и всегда темно от дыма и копоти в жилище новых родителей мальчика.
В глубине палатки на небольшом возвышении стояли два вырезанных из дерева смеющихся толстых человечка— ламаистские идолы. Таких веселых и толстых людей мальчик никогда не видел.
Однажды весной мальчика отвели в монастырь, и с тех пор он больше не видел своей новой семьи. После одного очень тяжелого перегона стад через хребет Тангла родители не вернулись назад.
Мальчик думал, что в монастыре он станет служителем бога, а он стал черным монахом. Его, как и многих других, не научив толком читать и писать, выгоняли с раннего утра на монастырские поля. Скоро его отправили на дальнее пастбище пасти скот.
Через пять лет он уже не вспоминал о монашеской жизни и, нарушив все обеты, женился. Его жена родила сначала одного, а затем и второго сына. Очень скоро она умерла. Тогда в их палатке не было ни цзамбы, ни сыру, ни чаю: перед самыми родами приехали посланцы от монастыря и забрали за долги все, что было дома. А жене так нужно было подкрепить свои силы.
«Подрос старший сын Нангам, — продолжал рассказывать тибетец, — и настоятель потребовал, чтобы я отдал его в монахи. Он обещал освободить меня от податей, если я отдам сына и несколько мер ячьего подшерстка, самого мягкого и самого тонкого. Сына взяли, но где набрать такой шерсти! Мы обязаны были платить налог. Если бы можно было освободиться на год от податей, мы с младшим Энчи не стали бы жить у хозяина — настоятеля монастыря. Я мечтал об этом, и мои мысли передались старшему сыну. Не знаю, что он думал тогда, но вот что случилось на другой год в третий день первой луны».
Тибетец помолчал, а затем продолжал:
«Сопровождая настоятеля монастыря, Нангам попал в Лхасу в день, когда туда для подготовки великого праздника мёнлама — «великих благопожеланий» — съехались высокие духовные лица. Взяв Энчи, я решил с толпой паломников тоже отправиться в Лхасу. Добрались мы уже к вечеру. Много-много людей с разных сторон шло к горе Марбори, к дворцу далай-ламы.
Мы шли вместе с толпой и оказались впереди, перед самой стеной Красного дворца. На обращенной к восходу стороне здания, с крыши к земле была протянута толстая веревка. Мне она представилась бесконечной. Все смотрели вверх. На крыше дворца трое людей, казавшихся снизу маленькими, что-то надевали на себя.
Зазвучали трубы, все замолкло, и только громкий голос прозвучал над площадью:
— Кто спустится вниз, получит освобождение от податей на год! — и снова наступила тишина.
Вот первый человек на крыше подошел к веревке, лег на нее животом и поехал вниз головой. Толпа замерла. Смельчак благополучно спустился, поднялся на ноги и подошел к служителю. Тот дал ему табличку с разрешением далай-ламы не платить налогов в течение целого года. Затем съехал второй.
Когда появился третий, толпа уже не замирала в ожидании, и многие завидовали смельчакам. Третий показался мне знакомым. Он спустился уже до половины веревки и стремительно несся дальше. Была близка земля, близка и спасительная табличка. Вдруг канат ослабел, человек закачался и, сорвавшись, рухнул на каменные плиты. Смотревшие в ужасе отпрянули назад, а я с Энчи стоял, словно оцепенев. Потом я кинулся к телу и упал на колени:
— Нангам, сын мой!..
А над нами уже кружились грифы и ягнятники. Так я потерял первого сына, — закончил тибетец, и на его бледном лице слегка задрожали веки, — а второго сына и все, что у меня было, я потерял сегодня».
Покинув Лхасу, тибетец с младшим сыном Энчи решил найти настоятеля своего монастыря и получить освобождение от податей, ведь старший сын-то погиб. По монастырь был пуст. Страшная болезнь — черная оспа — выгнала монахов из келий. На земле валялось много трупов. Здесь, в монастыре, откуда тибетец ушел ни с чем, заразился оспой Энчи. Лекарств не было, и отец пошел к прорицателю.
Прорицатель сидел на базарной площади и вертел молитвенное колесо. Отец нес Энчи, лицо которого покрывали черные оспенные корки. Он остановился перед прорицателем.
— Человек, — сказал прорицатель, — твой сын болен страшной болезнью, его не пустят в твое стойбище, в общую палатку и изгонят из селения. Я тебе скажу, что надо сделать. Найди белого яка, возьми его с собой и вместе с сыном иди в Лхасу. Там есть много дворцов и много лам. Там есть медицинский дацан, что стоит на вершине хребта Дракона-Чжагбори. На задней стене этого дома выложены из зеленых, красных и желтых драгоценных камней изображения Будды и его перевоплощений. Там есть великий Ютоггонбо. Сведи ему белого яка, и он, может быть, спасет твоего сына. Но ты вряд ли найдешь яка, который был бы, как лотос Будды, белым, и твой сын умрет.
Тибетец нашел белого цзо, помесь яка с коровой, в соседнем кочевье. Он отдал все, что у него было. Он уже много дней не ел цзамбу и почти не спал, согревая дыханием сына. Он нес его обратно в Лхасу.
«Я знал, — рассказывал тибетец, — что за ущельем дорога пойдет вниз, и я увижу желтые золотые шапки Потала — дворца далай-ламы. Я погнал яка через ущелье, как делал это и раньше, привязав ему за рога веревку, чтобы самому перескочить, когда он перепрыгнет на другую сторону. Но як сорвался и повис над пропастью, зацепившись головой за один край расщелины и упершись задними ногами в другой. Вытащить его было невозможно, и я решил перейти по яку. Взял сына на руки и шагнул вперед. Только моя нога наступила на яка, как он потерял опору и стал падать. Я отклонился назад и от неожиданности выпустил сына из своих ослабевших рук. Энчи успел схватиться за рога яка, и оба они скрылись в глубине ущелья, сын и белый як».
Тибетец страдальчески посмотрел на меня, вынул из-за пазухи небольшую книгу в парчовом переплете, медленно провел по ней рукой и протянул мне:
— Возьми книгу. Я нашел ее в монастыре, покинутом монахами, когда хотел за смерть сына, первого сына, Нангама, получить освобождение от налогов. Я взял эту книгу, священную книгу монастыря. Энчи заболел страшной болезнью в том монастыре. Я думал, она поможет Энчи — моему второму сыну. Мой второй сын там, на белом яке.
Тибетец с трудом поднялся и подошел к обрыву.
— Они там. А грифы уже кружат.
Скоро он умолк навсегда.
Я посмотрел на книгу. В ней было восемь страниц, восемь тонких пластинок зеленого нефрита с изображением буддийских реликвий. На первой странице был вырезан цветок лотоса.
Я похоронил тибетца не по обычаю его народа, так как не мог отдать тело на съедение грифам. Долго я долбил промерзшую землю и вырыл ему под скалой у тропинки могилу, а сверху насыпал камней. Он лежит под надписью о лотосе, цветке нежно белом, как его белый як, в котором он видел спасение сына. Книгу я увез с собою. До сих пор она напоминает мне о судьбе тибетца и его детей.
Я никогда раньше не видел другой такой книги и не знал, что неизвестный мастер сделал их две или, может быть, больше.
Через несколько лет я был у могилы и сделал снимки, вы видели их.
Ма Су-цзян окончил свой рассказ, а я сидел, боясь нарушить наступившую тишину, и смотрел на старые снимки.
Чем пристальней я всматривался в них, тем отчетливее становились другие виденные мною новые картины далекого края, где стоят величественные горы, где люди нового Китая побеждают в борьбе с долгим холодом, долгими ночами и тяжелым прошлым. Я ясно вижу, как по новой автостраде мчатся машины, освещая фарами километровые столбы, скалы и путников, переезжающих верхом мост через Счастливую реку и направляющихся в Лхасу.