Цветок яблони
Шрифт:
Винченцио обратил внимание на поле, сдвинул берет вперед, почти на брови, никак не комментируя произошедшее за это непродолжительное время.
Что творилось у Бутылочного горла — не очень понятно. Пыль властвовала над этой частью Четырех полей. Но битва приблизилась к ручью. Полк, что стоял впереди и справа, перестал существовать. Его месила кавалерия. Уцелевшие отступали в разные стороны, похоже даже не соображая, что кто-то из них бежит в направлении врагов, а не своих.
— Конец им, — мрачно произнес сержант. — Двадцать первые, кажется. «Желуди».
— Толетти, передай
Он так и не выстрелил по лучникам второй раз, положил взведенный арбалет на плечо. На этом рубеже они сделали не так уж и много. Но достаточно, чтобы спасти сотню жизней и забрать еще сотню.
Ба-бам!
Ряд лег.
Ба-бам! Ба-бам!
Другой лег.
Люди, облаченные в сталь, склонялись к земле, точно травинки, срезанные косой.
Алебарды, молоты, палицы, топоры, секиры взмывали. Солдаты падали.
И свои и чужие. Потом он вырвался из давки, сломав чекан о чей-то шлем, так, что рукоятка не выдержала и треснула, подхватил тяжелый, даже для него, бердыш.
В свалке всегда так. Теряешь оружие и находишь новое. Если успеешь. А потом или убиваешь дальше, или умираешь.
Когда-то в молодости он сражался против дагеварцев, но там были иные битвы, не такие, как эта. На легконогих лошадях или норовистых верблюдах. С копьями, луками, ятаганами. Всем было место. Каждый мог показать свою доблесть. После, когда он получил золотого карпа, дрался всегда в одиночестве и не в армии. Потому что любой бой множества людей друг с другом нивелирует мастерство. Превращает прекрасный танец клинка в тупую, грязную и жестокую работу мясника.
Он был этим мясником. Удивительно вертлявым, гибким для своей комплекции. А еще жестоким и методичным. Не пропускавшим никого и не отпускавшим. Бердыш взлетал и падал, отсекая конечности, разрубая рёбра, проламывая черепа. Здесь было больше пространства, и Тарик мог использовать это оружие во всем его страшном великолепии. Люди разлетались вокруг него, точно соломенные куклы. Он сам не заметил, как потерял маску, показывая солнцу обезображенное, окропленное чужой кровью лицо: срезанный нос, дыру вместо щеки, с уцелевшими редкими зубами и черной, словно бы вяленой плотью вокруг страшной раны.
Ему было все равно, ведь его вид, вид ожившего мертвеца, выходца с той стороны, пугал врагов, даря неуязвимость. Постепенно к нему присоединялись все новые бойцы. Они выныривали из пыли, мельтешения человеческих теней, грохота оружия, мелькания стали, вставали с ним бок о бок. Один за одним. Рубили, кололи, дробили, резали, грызли.
Падали. Их место занимали товарищи.
Они шли по земле. Траве. Телам. Чужих и своих. Знаменам.
Трубили рога, требуя отхода. Гремели барабаны, требуя наступления. В небе, для тех, кто еще жив, сияло солнце, знаменуя завершение утра.
Они отступали. Пробивались к своим. Убивали всех, кто не носил зеленую ленту.
Это было просто. Простые правила, о которых не надо задумываться в бою: бей чужаков, защищай своих.
Всё.
Тарик пропустил момент, когда рядом с ним начал драться треттинец, вооруженный алебардой. Карифцу было достаточно одного взгляда, чтобы понять, что этот человек такой же, как он. Или почти такой же. Но только без карпа на левом предплечье.
Мастер. Мессерэ, как называют таких в этих герцогствах. Ракисатун мин альсульби — танцор стали, как говорили в Карифе.
— Канционе д’ачайо, — уважительно сказал ему треттинец, когда они вырвались из клещей пехоты Горного герцогства, оставив на поле перед Бутылочным горлом тела врагов и друзей.
Тарик лишь кивнул в ответ брату по танцу смерти. Он не знал, что ему сказали.
Да это было и не важно. Они понимали друг друга без слов.
Мату закрыл остекленевшие глаза Шафрана. Не каждому в его роте повезло уцелеть после того, как упали стрелы.
Пронзительно звучали сигналы об отступлении, армия горного герцога, сперва занявшая Броды, теперь получила себе самую восточную часть Четырех полей.
— Хочешь сдохнуть, как он, олух?! — напустился на него Яйцо. — Они обходят нас справа и слева!
Сержант поднял Мату на ноги, сунул рунку.
— Давай! Давай! Ноги в руки и к баталиям!
— Мы проиграли? — Тот завороженно смотрел на массы людей, облаченных в сталь, на знамена с водоворотом. Этот вал, точно грязевой сель, полз на них. Затекал в ложбины, выемки, в русло ручья. Скрывал под собой мёртвых.
— Шевелись, дурной олух! — Яйцо толкнул его в спину, подгоняя. — Никто не проиграет, пока я сержант таких остолопов, как вы! Шевелись! Бери пример с треттинцев! Арбалетчики уж точно чуют, куда дует ветер. За ними! Ну!
Мату бросил последний взгляд на Шафрана и вслед за остальными солдатами роты поспешил прочь.
Глава 14. Запахи.
Люди несут на себе следы своих деяний. Поражений, побед, ошибок, достижений, радости, горя, любви, надежд и разочарований. Они написаны на наших лицах, заложены в наши повадки, делают из нас тех, кто мы есть.
Стараясь обмануть других, люди показывают себя не такими, какие на самом деле.
Можно обмануть глаза, разум, сердце. Но нельзя обмануть запах.
Мы пахнем тем, что мы есть.
Служанка
Дымы по всему горизонту.
Черные кружева поднимались в небо, ставшее во вторую половину дня пасмурным. Они смешивались с низкими облаками, пачкали их животы, превращались в них, обещая, что дождь, если только он прольется, будет пахнуть пожарами.
И в этом запахе окажется все, что поглотило неразборчивое пламя: cгоревшая трава на не засеянных в этом году полях, миндальные и вишневые сады, сосновые рощи, фермы, деревни, городки, люди.