Цветок яблони
Шрифт:
Броды были лишь разминкой. Пока через реку лезли отдельные мелкие отряды, там вполне можно было стоять. Но нельзя сопротивляться тысячам. Холмы, река и болотистые луга оставляли слишком маленький клочок подходящего пространства, чтобы разместить армию, способную противостоять натиску.
Четыре поля были лучшим вариантом.
Здесь, у Бутылочного горла, между холмами и рекой, будут встречать врага, а с вершин помогут отряды лучников. Ну, а после, когда первая плотина прорвется и у да Монтага появится место для маневра, начнется
Краешек солнца показался над вершиной холма одновременно с первыми отрядами противника, и Винченцио, выплюнув зубочистку, прищурил глаза и натянул на торчащие во все стороны волосы берет с зеленой лентой.
Поднявшееся солнце било прямо в глазные прорези кожаной маски, плотно закрывающей изуродованное лицо. Но Тарик никогда не боялся солнца. Оно не мешало ему, а помогало, как и любому рожденному в колыбели Феннефат, укрытому пеленой жары, вскормленному медовой водой оазисов.
Он был карифцем и не раз дрался, приветствуя светило. Так было и сейчас.
Отряды прорыва, не обращая внимания на летящие в них стрелы с холмов и со стороны второй линии обороны за спиной Тарика, торопливо преодолели свободное пространство под мерный рокот барабанов.
Тяжелые доспехи латников сверкали на солнце, слепя.
Первый ряд, вооруженный короткими мечами, которыми можно было колоть рядом с собой, почти в упор, подняв массивные щиты, докатился до опорной стены из брёвен у вырытого рва. За ними шли алебардисты и пикинеры. К стрелам, собиравшим слишком слабую жатву, присоединились арбалетные болты.
Солдат, стоявший рядом с Тариком, издал стон, едва слышный в начинающемся сражении, опустился на колени, потом повалился на бок.
Из-за спин прилетел ответ — три «скорпиона» (во всяком случае, карифец про себя называл эти осадные орудия так, хотя они и стреляли не одной огромной стрелой, а сразу шестью длинными стальными), находящиеся где-то у позиций треттинских наемников, хлестко ударили по железному валу. Пробивая дубовые щиты и надёжные доспехи, они оставили просеки в рядах атакующих, которые, впрочем, тут же сомкнулись.
Тарик пригнулся, когда рядом прошуршала стрела, покрепче сжал рукоятку кривого двуручного клинка. Он был в простом хлопчатом хати — коротком халате на трех пуговицах, рукав которого обмотал зеленой лентой, и в широких штанах, не желая обременять себя броней.
В ход пошли топоры и невысокие лестницы. Пики из задних рядов атакующих ударили вверх, доставая или пытаясь достать товарищей Тарика.
— Канционе д’ачайо, — торжественно произнес Менлайо, сжимая древко алебарды, на которое он повязал зеленую ленту, сейчас тревожимую тёплым утренним ветром. Кожаная перчатка приятно скрипнула на окованном дереве. Точно кошка, предвкушавшая миску молока.
Его полк шел всю ночь по Рионской дороге, глотая пыль, печатая шаг. «Желуди», Двадцать первый пехотный Армии Наследника, стальной змеей, прерываясь на короткий отдых, вместе с другими отрядами спешил из Треттини, через горы Бирюзового Веретена в Ириасту.
За час до рассвета, прямо с марша, они заняли правое крыло армии, встав рядом с несколькими тысячами легкой кавалерии, расположившейся у самого леса. До стен Лентра было больше лиги, но город, на мгновение ставший розовым во время восхода, довлел над всеми Четырьмя полями.
Битва разгоралась вместе с поднимающимся солнцем. Отсюда плохо было видно, слишком далеко до Бутылочного горла, впереди несколько полков. Все, что Менлайо мог рассмотреть, пыль, поднимавшуюся тысячами ног, мечущиеся знамена с водоворотами, и над всем этим стоял гул, точно морской прибой. Люди сражались и умирали.
Канционе д’ачайо. Песнь стали. Путь его жизни от детских лет, через дорогу Тиона, до собственной фехтовальной школы, звания мессерэ и к этой битве. Долгий. Тяжелый. И в то же время пролетевший быстро.
Оглянуться не успел.
Теперь же перед ним, возможно, финальная песня. Он готов был её спеть. Мало того, Менлайо ждал ее, всем сердцем звал и, оставаясь холодным, расчетливым фехтовальщиком, в глубине души сетовал, что не ему досталась честь встретить пришедших врагов.
Это было достойно любого, кто шел по зову великой песни искусства.
Там, за спиной, остался родной город, теперь уничтоженный тьмой, его школа, его сгинувшие друзья — Орсио, Летте, Алессандро, Аллонзо. Многие.
Его коллеги, мессерэ других великих школ юга.
Его сын.
Энни тоже остался в Рионе.
И Менлайо знал, кто в этом виноват. Тот, кто шел под знаменами с водоворотом. Асторэ. Вэйрэн. Больше некому.
Теперь следовало драться и спросить сталью за ту тьму, что вторглась в его жизнь, забрав друзей и близких. Уничтожив весь смысл жизни. Поэтому он здесь.
Вестовой на легконогой соловой кобыле, топча луг, выскочил откуда-то справа, осадил лошадь, что-то прокричал, мчась вдоль рядов, размахивая в воздухе сигнальным ярко-желтым флажком. До него было слишком далеко, чтобы услышать. Но головы солдат поворачивались, следили за всадником.
Вот он снова остановился. Крикнул громко, ряд алебардистов рявкнул нечто восторженное.
Менлайо заметил, что такие же всадники скачут в промежутках других полков, орут, надсаживая горло.
По рядам летели шепотки, люди обсуждали услышанное, и Менлайо расслабил пальцы, перестал сжимать древко, понимая, что пока это не приказ наступления.
— Что там? Что?
— Что он сказал?
— Говорит, сообщение от его светлости.
— Нашего или ириастца?
— Нашего конечно же, дубина. Больно ему надо чужого «светлостью» называть!