Цветы для Элджернона
Шрифт:
Не это ли описывают в своих сочинениях мистики? Я слушаю голос Штрауса, но не хочу отвечать. Меня раздражает его присутствие. Не буду обращать на него внимания. Успокойся и дай этому, чем бы оно ни было, наполнить меня светом, поглотить меня…
– Что ты видишь, Чарли? Да что с тобой?!
Я лечу вверх, словно подхваченный потоком теплого воздуха листочек. Ускоряясь, атомы моего тела разлетаются в разные стороны. Я становлюсь легче и больше… больше… Взрываюсь и превращаюсь в солнце. Я – расширяющаяся вселенная,
Вот-вот я прорву оболочку существования, словно рыба, выпрыгивающая на поверхность океана, но тут начинаю чувствовать, как что-то тянет меня вниз.
Я разозлился и хочу стряхнуть с себя невидимые путы. На грани полного единения со Вселенной я слышу вокруг себя шепот. Он зовет меня вниз, в мир смертных. Волны медленно опадают, мой непомерно разросшийся дух возвращается в земные измерения – отнюдь не добровольно, я предпочел бы потеряться, – но потому, что меня тянут вниз… к себе… в себя, и через мгновение я снова лежу на кушетке, натягивая перчатку своего бренного тела на пальцы сознания. Если я захочу, то смогу поднять руку или подмигнуть – но только если захочу. Однако я не хочу! Я не сдвинусь с места!
Я лежу и жду. Чарли не хочет, чтобы я раздвинул занавес мозга. Чарли не желает знать, что скрывается за ним.
Неужели он боится увидеть Бога? Или он боится не увидеть ничего?
Я лежу, жду, момент самосознания проходит, и опять я теряю ощущение собственного тела: Чарли втягивает меня в себя. Я смотрю внутрь, в центр невидимого, на красную точку, и она превращается в цветок со множеством лепестков – мерцающий, клубящийся, светящийся цветок, растущий в глубине моего подсознания.
Я уменьшаюсь. Это не сближение атомов моего тела – это сплавление, словно атомы моего «я» соединяются в микрокосм. Будет страшная жара и непереносимо яркий свет – ад внутри ада, – но я не смотрю на свет, только на цветок, неумножающееся, неразделяющееся создание одного из многого. На мгновение мерцающий цветок превращается в золотистый диск, кружащийся на нитке, потом в клубок радужных струй… Вот наконец я снова в пещере, где тихо и темно. Я плыву по лабиринту в поисках того, кто примет… обнимет… поглотит меня… в самого себя.
Это я и начинаю.
В глубине я снова вижу свет, отверстие в темнейшей из пещер, крошечное и очень далекое, словно видимое не в тот конец телескопа – ослепительное, слепящее, блестящее, а потом снова многолепестковый цветок (кружащийся лотос – он плавает неподалеку от входа в бессознательность). У входа в эту пещеру я найду ответ, если осмелюсь вернуться туда и броситься в заполненный светом грот.
Пока нет!
Я боюсь. Ни жизни, ни смерти, ни пустоты, но открытия того, что меня никогда не было. И когда я начинаю двигаться, то чувствую, как давление окружает меня, толкая волнообразными судорогами к отверстию.
Внезапно меня начинает бить о стены, снова и снова, и проталкивает туда, где свет грозит выжечь мне глаза. Я знаю, что смогу пронзить покрывающую святое сияние пелену. Но это больше, чем я в состоянии вынести. Боль, какой я еще не знал, холод, тошнота, невыносимое гудение над головой, похожее на хлопанье тысяч крыльев. Я открываю ослепшие глаза, размахиваю руками, дрожу и кричу.
Из этого состояния я вышел, только ощутив, как меня грубо и настойчиво трясет чья-то рука. Доктор Штраус.
– Слава богу, – прошептал он, когда я осмысленно поглядел на него. – Я не знал, что делать.
– Со мной все в порядке.
– Хватит на сегодня.
Я встал и покачнулся. Кабинет показался мне очень маленьким.
– Да, хватит, и не только на сегодня. Навсегда.
Доктор Штраус, конечно, расстроился, но не стал переубеждать меня. Я надел пальто и вышел.
5 октября.
Печатание на машинке стало вызывать у меня затруднения, а думать вслух перед включенным магнитофоном я не умею. Я долго откладывал написание этого отчета, пока не решил, что это важно и я не сяду ужинать, не написав чего-нибудь. Чего угодно.
Утром снова прибыл посыльный от профессора Немура. Он хотел, чтобы я пришел в лабораторию и сделал несколько тестов, тех же самых, что и раньше. Сначала мне показалось, что так и надо – ведь они до сих пор платят мне деньги, да и эксперимент нужно закончить. Но когда я явился в университет и начал работать с Бартом, то понял, как это стало невыносимо.
Первым был нарисованный лабиринт. Я помнил, как легко решал такие задачки, когда соревновался с Элджерноном, и ясно почувствовал, насколько медленнее я все это делаю сейчас.
Барт протянул руку за листком, но я порвал его и бросил клочки в корзину для мусора.
– Хватит. Пора кончать с лабиринтами. Меня занесло в тупик – вот и все.
Барт испугался, что я сейчас уйду, и стал уговаривать меня:
– Не надо так, Чарли, успокойся.
– Что ты имеешь в виду, говоря мне «успокойся»? Ты не понимаешь, что происходит со мной?
– Нет, но могу себе представить. Нам всем очень плохо.
– Прибереги сочувствие для кого-нибудь другого.
Он смутился, и только тут до меня дошло, что это совсем не его вина.
– Прости… Как твои дела? Закончил диплом?
Он кивнул.
– Его сейчас перепечатывают. В феврале получу своего доктора философии.
– Примерный мальчик! – я похлопал его по плечу, показывая, что не злюсь больше. – Копай глубже. Ничего нет лучше образования. Забудь, что я тут наговорил, я сделаю все, что ты попросишь. Кроме лабиринта.
– Немур просил проверить тебя по Роршаху.
– Решил заглянуть в самые дебри? И что же он надеется там найти?
Наверно, вид у меня был печальный, и Барт дал задний ход: