Цветы и железо
Шрифт:
Священник молчал.
— Я обычно дважды не повторяю свой вопрос! — повысил голос Мизель.
— Я согласился нести службу просто, без политики. А мне приказали молить бога за…
— Вот как! — оборвал попа Мизель и весело подмигнул Хельману. — Повесить его на площади! И надпись крупными буквами: «Большевик».
— Плоть моя в вашей власти, а за душу свою я не боюсь, ибо уповаю на милость божью. Но на земле я имею одну просьбу: напишите на вашей доске, что я православный христианин. Со словом «большевик» мне умирать не хочется.
— Не пишите «большевик», —
— Вам не понять человека, — сказал поп. Он возвысил голос: — Ироды вы, ироды и есть!
Мизель махнул рукой. Два дюжих полицая схватили попа, завернули ему руки за спину и поволокли к скрипящим от ветра виселицам.
— А это еще что такое? — удивился Мизель, посматривая на соседнюю улицу, по которой медленно катилась телега, запряженная парой тощих лошадей; над телегой, подобно шатру, вздымалась серая парусина.
Не менее Мизеля был удивлен и Хельман.
— Цыгане! Откуда они взялись?.. А-а, понятно! Их доставил полицай.
— Пошли кого-нибудь из солдат, пусть притащат сюда цыганенка, — распорядился Мизель. — Люблю смотреть на их пляску!
Цыганенку было лет десять — двенадцать. Маленький, озябший, в порванном пальто и дырявых валенках, он был беспомощен и жалок. Увидев в руках Мизеля взведенный пистолет, он залился слезами, размазывая их вместе с грязью по чумазому лицу.
— Дяденька, не стреляйте в меня! — взмолился он. — Я вам сплясать могу! Я хорошо пляшу, дяденька!..
— Пляши! — сказал Мизель, не опуская пистолета.
Цыганенок плясал лихо, словно понимал, что от этой пляски зависит его жизнь. Он усердно притопывал подшитыми валенками и даже бодрил себя какими-то восклицаниями, которые он произносил по-цыгански. А Мизель, точно его возбуждали эти восклицания, неистово торопил пляшущего:
— Быстрее! А ну, быстрее!.. Еще быстрее!
Цыганенок уже задыхался. Он как открыл рот, так и не закрывал его. В глазах не было ни задора, ни блеска, а слезы и мольба о пощаде. И восклицания теперь больше походили на стон, чем на бодрящие выкрики. Когда цыганенок повернулся к Мизелю спиной, он прицелился и выпустил две пули. Цыганенок закачался и упал…
— В будущем году на освобожденной территории не останется ни цыган, ни евреев, — сказал Мизель, засовывая пистолет в кобуру. — Да и русских сильно поубавится…
Мизель долго смотрел в окно из кабинета Хельмана, пока на площади шли приготовления к казни. Когда стул был выбит из-под ног попа и тот повис в петле, Мизель закурил сигарету и процедил сквозь зубы:
— Так нужно всех! Взрослых на виселицы и ко рву. Детей в колодцы! Всех!
Хельман понял его состояние и предложил:
— Может, Гельмут, по рюмке коньяку?
— По рюмке сегодня пить не будем. Не та норма! — Мизель сел в кресло, взглянул на карту, утыканную маленькими флажками со свастикой. — Я увидел сегодня Лесное и впервые подумал, Ганс: если бы они победили, они бы всех нас, как Коха… Он и его отец, старый Иоахим, были первыми моими консультантами по России. Воспоминания о детстве самые светлые и святые воспоминания. И их сегодня омрачили. Мерзавцы!.. Огнев и этот поп!.. Пошли солдата в мой броневик, пусть притащит чемодан. Там есть валерьянка нашего боевого двадцатого века — коньяк.
Когда чемодан доставили в кабинет, Мизель раскрыл бутылку и протянул ее Хельману. Тот отпил несколько глотков и вернул бутылку Мизелю. Гельмут пил медленно, маленькими глотками.
— Мы мало вешаем, Ганс. Очень мало и очень плохо! Этого попа я повесил бы на языке колокола, головой вниз. Пусть бы эта голова дубасила по металлу и вызванивала, вымаливала прощение грехов!
— Могу я сказать пару слов, Гельмут?
— Как всегда и сколько угодно, Ганс!
— Гельмут, верь мне, как самому испытанному товарищу, — начал Хельман. При этих словах Мизель насторожился и долго смотрел на приятеля. — Русские — народ религиозный, и это надо учитывать. Мы открыли церковь в Шелонске и освободили из лагеря попа. Это уже большое дело. Молить за нашу армию можно было начинать не с освящения храма, а двумя месяцами позже. За это время поп помог бы нам сколотить вокруг церкви, а следовательно, и направить против большевиков немалое число людей в Шелонске и в окрестностях. А что подумают религиозные фанатики, увидев повешенным своего пастыря, как они его здесь называют? Не совершаем ли мы очень большую ошибку?
— У вас, у адвокатов, — сказал Мизель, ставя бутылку на стол, — глубоко засели в головах ложные логические предпосылки. Попы нам больше не помогут! Нам надо внушить русским только одно — страх. Бояться нас должны все, от старика до младенца. В этом смысле правильно поступал Адольф Кох. Для России у нас не будет ни программы, ни обещаний. Плетка, пуля, веревка и газовая камера — вот все, что русские заслужили; иным путем нельзя истребить их любовь к коммунизму.
— Я говорю о ближайшем времени. Их надо обманывать, хотя бы до тех пор, пока мы победим окончательно, — неуверенно проговорил Хельман.
— А мы уже почти победили!
Мизель вернулся к окну, посмотрел, сел в кресло, потянулся к бутылке.
— Не расстраивайся, приверженец веры христовой! Мы подберем попа для Шелонска. Будет молить за кого угодно, хоть за самого сатану!
Хельман выпил, взял плитку шоколада, разломил ее, половину протянул Мизелю, другую засунул себе в рот.
— Не подумай обо мне превратно, — сказал, проглотив шоколад, Хельман. — Ты отлично знаешь, сколько людей я казнил в Шелонске, и мое сердце не дрогнуло, Гельмут! Но мне казалось, что всюду, где мы находимся, нужны и плетка, и пряник. Конечно, я могу и ошибаться.
— Я это признаю как ошибку. Человеку свойственны заблуждения. Передо мной ты можешь быть откровенным: пусть лишнее не лежит на сердце. Через два месяца ты будешь хохотать над предложениями, которые ты сегодня выдвинул.
— Видимо, так и будет, Гельмут. Может быть, и не через два месяца — это большой срок, — а намного раньше.
— В сроках я могу ошибиться, в существе вопроса — нет!
— Да, я давно хотел у тебя спросить, Гельмут, не удалось тебе напасть на след советских агентов в Низовой?