Цветы и железо
Шрифт:
— Здравствуйте, бабоньки! — крикнул он им, как любил приветствовать раньше, приезжая в колхоз. И только сейчас понял, что совершил ошибку. Одна из женщин — высокая и сердитая, в полушубке, повязанная шерстяным платком — подняла лопату снега, бросила его в сани Калачникова и прошипела:
— Погоняй свою клячу, пес шелудивый!
Он ехал посреди толпы женщин, и у него не хватало смелости посмотреть им в глаза. От их взгляда, кажется, можно провалиться сквозь землю. «Правильно, бабоньки, — и с горечью, и с затаенной радостью думал Калачников, — хорошо, что вы так принимаете подлецов.
А выкрики продолжались:
— Издохнуть тебе, продажная душа!
— Конопатый нос! Опять выслуживаться едет!
— Немец ради его удовольствия опять кого-нибудь убьет!
— На такого и веревки мало!
— Кишки из него на веретено вымотать!
Конечно, много горького было во всех этих «пожеланиях». Но ведь не возразишь! Промолчал и тогда, когда почувствовал удар по голове небольшим камнем, — тоже правильно! Хорошо, что шапка овчинная: удар оказался безболезненным.
У конюшни Петр Петрович услышал глухие стоны и крики. Он прислушался: кричали и стонали женщины. Калачников вылез из саней. К нему никто не подходил. Один солдат направился было в его сторону и сразу же повернул обратно. «За своего считают», — с огорчением подумал Калачников.
— А, это вы? — услышал он голос. Обернулся. Из ворот конюшни выходил Адольф Кох в добротном русском полушубке, сшитом на немецкий лад: борта обтянуты кожей, обшиты кожей и петли.
Кох ударил по рыхлому снегу хлыстом, и на снегу протянулась длинная красная полоса.
— Устаешь как дьявол! — сказал Кох, втягивая толстыми ноздрями воздух. — Все приходится делать самому.
Петр Петрович не подал виду, что он уже понял, какая «работа» так утомляет лесновского помещика. Что делает людей такими жестокими? Наследственность, среда? Уродливые формы воспитания? Патологические отклонения от нормы? Понять этого старик не мог, хотя давно слышал о злодеяниях фашистов.
Кох пригласил Калачникова следовать за собой. Они вошли в маленькую комнатку с дверью, обитой войлоком. Здесь раньше жил конюх, в наследство от него сохранился и фонарь «летучая мышь». Правда, закоптелое стекло было побито, но фонарь висел на прежнем месте.
— Эта комната для вас, — не снижая высокомерного тона, сказал Кох. — Вы должны спасти деревья и кустарники. Работу начнем завтра. Сегодня уже поздно. Я приучил себя к определенному режиму и не хочу от него отступать. Еще за одну ночь ничего не будет с кустами?
— Нет. Морозы невелики.
— А с деревьями?
— Тем более ничего не будет. Они у нас закаленные!
Кох подумал.
— Обед прикажу принести сюда! — повелительно произнес он и, резко повернувшись, вышел за дверь.
Петр Петрович осмотрелся более внимательно. Комнатка маленькая, с небольшим окном. Справа, у стены, стоял деревянный топчан, на нем — сено, прикрытое толстым, порыжевшим от сырости брезентом. У окна — самодельный столик: дощечка, укрепленная снизу подпоркой. Между кроватью и столиком — узенькая скамейка. Стены обиты загрязненной фанерой.
«Не ахти какой радушный прием, господин «профессор»!» — Петр Петрович горько усмехнулся. Он снял поношенное пальто с черным вытершимся каракулевым воротником и повесил его на гвоздь, а сам остался
Калачников сел на топчан и задумался. Ему вспомнился толстый, обрюзглый Иоахим Кох. Нет, тот был лучше своего сына. Он даже делал вид, что покровительствует ученым людям: если к нему заезжал гость с ученым званием, устраивал обед. Это не мешало ему, однако, с большой выгодой для себя сдавать мужикам землю, за долги отнимать последнюю корову, сажать в тюрьму мать малолетних детей, не уплатившую вовремя долг. К людям он не знал снисхождения. Но при этом умел делать хорошую мину на лице: я просвещенный человек. Он мог говорить о музыке Брамса, о стихах Гете, о философии Гегеля, о последних спектаклях петербургских театров или о картинных выставках. На волка можно надеть хорошую беличью шубку, но она не скроет волчий оскал. И если Иоахим Кох все же делал попытку выглядеть лучше в глазах общественного мнения, то его сын Адольф Кох гордился тем, что он волк и что ему совершенно незачем прикрывать волчью личину.
Петр Петрович представлял, сколько должно быть ненависти к людям у этого новоявленного помещика. Его радовало теперь то, что Кох скоро, очень скоро прекратит свое существование.
Вдруг он впервые более серьезно подумал о себе. А если среди нападающих не будет Огнева? Что будет с ним, Калачниковым? Расстреляют его как самого последнего подлеца на земле! В отряде, конечно, о его двойной игре могли знать два-три человека. А если и их не окажется? Да и предупредить никого не мог Огнев: разве он мог предполагать, что Петр Петрович в этот самый вечер будет в гостях у лесновского помещика? Какой страшной будет смерть, если ему, Калачникову, доведется погибать с ярлыком предателя!
Перед вечером к нему зашел пожилой рябоватый солдат. Он волочил правую ногу, а на голове из-под волос у него проглядывал большой шрам. Солдата послал к Калачникову сам Кох: солдат до войны занимался садоводством где-то на юге Германии. Советы Петра Петровича о том, что надо сделать с кустарниками, выслушал внимательно. Больше ни о чем не спросил. Калачников остался один в пустой комнате, где пахло затхлым сеном и мышиным пометом.
Чем больше сгущались сумерки за окнами конюшни, тем все тревожнее и тревожнее становилось на душе у старика. «Будет или не будет Огнев? Как все это произойдет?»
Он сидел у маленького окошечка, выходившего на господский двор. По промятой в снегу тропинке прохаживались часовые. Вспыхивал и угасал огонек на чердаке, где нес службу пулеметный расчет. В комнатах господского дома еще долго горел свет, за прозрачной занавеской угадывалась грузная фигура Адольфа Коха.
Тихо вокруг…
Даже ворчливые собаки и те угомонились — перестали выть и лаять…
«С чего начнется?» — думал Петр Петрович, потирая сухой подбородок. Ему представлялось, как ночную тишину разорвут пулеметные очереди, разрывы гранат заставят дребезжать стекла в окнах. И в трескотне выстрелов, в грохоте разрывов — отчетливое, грозное, обязательно дружное русское «ура!».