Цветы на асфальте
Шрифт:
Уехал в больницу Сушко. Разрешит врач — поговорит с внучкой Панкратьева, может, что та и припомнит. Только на это надежды мало. Поджидать или догнать ее преступники должны были у крыльца, и, пожалуй, совершили нападение в тот момент, когда она попросила деда открыть дверь. Это в случае полной непричастности сторожа к этой истории. Сколько их было? Панкратьев называет двоих. Один обезоружил и связал его. Второй, видимо, был занят внучкой. Тут сомневаться не приходится. Верно и то, что нападающие не будут обременять себя лишним грузом. Их замысел требовал быстрых и решительных действий. На этом, вероятно, они и строили свой расчет. Быстро и без шума нейтрализовать сторожа,
По показаниям Панкратьева не создашь словесного портрета преступников, в ориентировку на розыск особых примет не включишь. Черные очки в магазине любой купить может. А рост. Из каждых десяти мужчин, наверное, девять — среднего роста.
Да, не густо с этой стороны, не густо. Но какие-то штрихи, детальки для изобличения нападавших все же есть. Нет, как бы ни был хитер преступник, а без следов обойтись невозможно. И пока не появились конкретные факты, придется использовать обычные пути: подворным обходом искать свидетелей, проверять всех подозрительных лиц (и прежде всего в Первомайском поселке), ранее судимых за аналогичные преступления, просматривать картотеки, журналы специальных учетов...
Коротков взял чистый лист бумаги, написал в правом углу слово «Секретно», а ниже медленно вывел: «План оперативно-розыскных мероприятий. Пункт первый...»
Зазвонил телефон. Фирсова сообщила, что из сейфа похищена крупная сумма денег, полученная накануне из банка для выдачи зарплаты иногородним бригадам управления «Колхозспецстрой».
Значит, кто-то действительно знал об этом и шел наверняка. На время это сужало зону поиска. Пока о «гастролерах» можно не думать. Но местных грабителей нужно проверить основательно. Без наводки на сейф не обошлось. «Классная работа»... Он вспомнил о Гнате Остаповиче, профессиональном взломщике, притихшем что-то в последние годы. Интересно, жив ли он сейчас, а если жив, то проживает ли на старом месте или куда переехал? Узнать, непременно нужно узнать. Хотя такие люди (все ж таки возраст!) не очень любят разные переезды. А если Гнат в городе, то как наведаться к нему, какой предлог придумать? Поговорить о жизни, он это любит, может, в разговоре дружков своих вспомнит, кто подобным промыслом занимается. Определенно повидаться надо, да и самого Остаповича прощупать.
Крепко затронула Алексея эта думка, и план на время отложил в сторону. Конечно, таких, как Гнат, поискать надо, крутила его жизнь, перекручивала, половину прожитого, если не больше, по колониям растерял. И голыми руками, с лету, его не возьмешь, подходец нужен, чтобы каждое словечко в разговоре к месту было...
А день совсем разошелся. Рокотали за окнами машины, голоса чьи-то слышались. И солнце лучами уже до пола дотянулось.
Сидел Алексей, пальцами по столу тарабанил, думал неспешно. И выходило так, что надо ему с глазу на глаз встретиться с Гнатом, ой как надо...
В ТАЙГЕ
Двенадцатый, а может, тринадцатый день брел по тайге Леха Крест. Лицо распухло от въедливого гнуса, вечного спутника этих неласковых мест. Затяжелели ноги от скудной лесной пищи. Вот тебе и «зеленый прокурор». Грибы, ягоды да орех кедровый. Жить можно — и только.
Сколько живности попадалось ему на глаза, да как добудешь. По кедрачам мелькали белки, в ельниках возились бурундуки, из сочного разнотравья вспархивали куропатки. Изредка с песчаных проплешин тяжело поднимались серебристые копалухи, садились повыше на сучья, без опаски клонили в его сторону головки.
А Леха шел, мерял тайгу, ловил взглядом солнце, определяя направление...
В звенящий комариным писком полдень вышел Леха на мшистые сугорья. Ярко кровянели повсюду брусничные проталины, хрустели под ногами перегоревшие мхи, сладко-приторным духом отдавала земля. С глухим стуком падали с поднебесной высоты кедровых игольчатых шапок увесистые в янтарных слезинках шишки. Гомозились на высоте белки-огневки, лущили зерна, лакомясь незрелой молочной мякотью. Хором пело пернатое племя. Жил лес. Не доходила та красота до Лехи, не трогала его сердце.
Давно бы прилег где-нибудь и не поднялся. Рождалась такая мыслишка. Но ненадолго. Сразу же толчками начинала вздыматься грудь, в глазах мутнело, а голову обдавало жаром. Он давно знал за собой такую странность — это не было болезнью. Толчком к таким состояниям была злоба, угольки которой постоянно тлели где-то внутри Лехи и могли в любой момент вызвать у него яростную вспышку. В такие минуты он ненавидел всех, будто оживал в нем злобный, кровожадный зверь, готовый прыгнуть на любого человека. И вот теперь этого зверя выпустили из неволи.
А тайга жила, полная шорохов, птичьих песен, как жила до этого десятки и сотни лет назад и будет жить впредь. И какое ей дело до того, что прямо на полуденное солнце буреломами продирается похожее на зверя существо, изредка падает, поднимается и снова бредет, бредет...
Под одним из кедров поднял Крест шишку-падалицу, пятная желтыми, смолевыми каплями ладони, шелудил сизую чешую, обнажая вокруг сердцевины уже побуревшие орешки. Привалился устало к корявому стволу, давил зубами неокрепшие скорлупки, сплевывал отсосанные кедровые кости.
Тут и вывернулась на него внезапно, испугав до холодной изморози на спине, девчушка-недоспелок с едва набухшими бугорками грудей. В светленьком платьишке, в серой кофтенке-руковязке. Пшеничные волосы упрятаны под белый платок. В удивленных глазах застыло небо. И вдруг озарилось девчонке: широкие в грязных прожилках ладони, рвань-одежда, заволосевшее лицо, на котором резко выделялись красные, воспаленные веки.
— Дядичка, а вы — кто?
А у самой уже испугом тянуло лицо, темнели глаза от неумолимого Лехиного взгляда. Краснобоким горохом зашуршала о мхи брусника, хрустнула плетеная корзинка-набирушка, выпал из нее маловесный тряпичный узелок. И уже показал свои острые коготки, готов был выпрыгнуть из Лехи зверь, но тут с двух сторон сыпанули звонкие голоса:
— Ксютка! Ксютка! Куда ты запропастилась? Небось курень нашла хитручая?
Бежал Леха от тех голосов, сжимал в ладони неизвестно как очутившийся у него небольшой узелок. От криков тех тревожных чуть не влетел в зыбучую ряску, не усмотрел сразу. Стелилось за плотным стрельчатым камышом зеленое покрывало — топь. Пузырилась от газов салатная жижа. Озираясь, обегал болото, забыв про солнце-путеводитель, по которому и тропил тайгу.
И снова тащился он лесом, не шел, а крался по-звериному, заранее обходя все живое. По вечерам стыли пальцы. Казалось, что бьется в них что-то податливое, живое. Машинально встряхивал руки, обтирал ладони о свою обветшалую одежонку, о мягкую траву-дерябу. Чудилась на них кровь. И в ушах стояло звонкоголосое: «Ксютка! Ксютка!»