Цветы на окнах
Шрифт:
— А мне… не верите?
— Ваши факты… — начал было Рябинин.
Слежевский ринулся через стол — лёг грудью на столешницу, разбросал руки и вскинул голову. Как упавшая птица. Его воронёные волосы оказались так рядом, что в стёклах очков следователя потемнело.
— А я добавлю фактов! Если жена зовёт беременным мужиком, при детях, а?
— Да… — нашёл Рябинин самое нейтральное слово.
— А если спрашивает при детях, не потратил ли я недостающую трёшку на бабу?
— Да…
— А где я ночую, если приду после двенадцати? Дом закрыт на ключ,
— Да…
— А когда возвращаюсь из командировки, то моя одежда обыскивается и просматривается, как у шпиона.
— Да…
— А если тарелка супа летит мне в лицо, при детях?
— Вы её ненавидите… даже мёртвую, — удивлённо перебил Рябинин его поток.
— Мёртвые — самые страшные. Им даже отомстить нельзя.
Слежевский оттолкнулся от стола и выпрямил сухощавое тело. Его чёрные глаза вдруг засветились кровавым непроходящим огнём, таким сильным — особенно правый глаз, — что от него окровавилась и правая щека. Рябинин беспомощно огляделся — что?.. Печка приоткрылась, бросая из щели адскую полоску.
— Олег Семёнович, вы говорили, что любви научились в детстве, в семье… А где вы научились ненависти?
— У Анны, — не задумался он.
— Чем вы её ударили? — буднично спросил Рябинин.
— Поленом.
— Когда же?
— Мы пошли с Геной… А я на минутку вернулся, забыл попросить денег на обед. И тогда…
— За что ударили?
— За всё.
— Так, внезапно?
— Она сказала, что деньги я истратил на баб. Не утерпел. Накопилось. Но убивать не хотел, честное слово!
— А беспорядок в комнате?
— Раскидал всё…
— Шофёра?
— Придумал. Хотел остаться с ребятами…
— Раньше ей угрожали?
— Да.
— Говорили, что ударите по голове, — утвердил Рябинин.
— Говорил. Ударю по голове и сам повешусь.
Слежевский деловито прикрыл дверцу плиты. Его глаза сразу потемнели. И, лишившись этого красного блеска, словно лишившись дикой силы, он мешком сел на лавку, схватил лицо руками, пригнулся чуть не под стол — и заплакал стонущим мужским плачем.
Рябинин смотрел на пучок мяты, стебли которой тихо колыхались от воспарявшего жара. Почему не стыдно на людях смеяться? Почему никто не скрывает радости? Но почему хоронят от стороннего глаза своё горе? И почему стыдятся принародных слёз? Разве не равны все человеческие состояния? Равны. Да нет, не равны — у горя больше прав идти на люди.
— Зря вы думаете, что я Анну теперь ненавижу. — Слежевский открыл перекошенное лицо.
— Да, теперь вы её жалеете, — согласился Рябинин.
— Нет, я её люблю…
— Мы любим того, кого нет рядом.
— Я ненавижу не Анну, а свою жизнь.
— Жизнь тут ни при чём. Она может быть прекрасной и может быть никчёмной — это как ею распорядиться.
Слежевский поднялся через силу, словно его набили дробью. Он подошёл к стене и взялся за пальто:
— Я собираюсь…
Рябинин кивнул рассеянно.
Зло… Он изучал и прослеживал по своим уголовным делам его мрачное зарождение где-нибудь в детстве, в неустойчивой психике, в искромсанной жизни. Рябинин знал, как это зло приходит на белый свет. Но куда оно девается? Улетает в космос? Тогда бы он потемнел тучами. Зарывается в землю? Тогда бы она не плодоносила. Переходит в продукцию? Тогда бы от этой продукции народ шарахался. Не рассеивается ли зло меж людей? Но от соприкосновения со злобой человек не становится злым, как и не глупеет от встречи с глупостью…
Очищается. Человечество самоочищается, как мировой океан.
Слежевский стоял у порога серым привидением и, видимо, прощался с избушкой.
Догадливая печка прогорела и затихла. Чайник, будто давно предупреждённый, сегодня вовсе не грелся. На стенах почти невидимо покачивались травы. Негромко треснуло пересохшее полено.
Попрощался с избушкой и Рябинин. Жизнь течёт во времени, которое распадается на куски и кусочки, оставляемые человеком на своём пути. И он тут оставил кусочек своей жизни — провёл несколько дней, выслушал исповедь убийцы и выпил много чашек вкусного чая.
— Олег Семёнович…
— Что? — испуганно отозвался Слежевский, уже к чему-то готовый.
— Цветы на окнах… поливались?
— Да, Анна их любила.
— Почему же они вяли?
— Я в них кипятку плеснул…
— Назло жене?
Слежевский не ответил. И Рябинин не переспросил.
18
Клуб походил на театр, уезжающий на гастроли.
Под окнами гудели прогреваемые моторы. Захлопали двери, и деревянно загрохало в разных углах здания. По зрительному залу загулял обнаглевший ветер. На полу забегали бумажки — эти вечные знаки переездов. Инспектора очищали сцену, разнося по комнатам табуретки и столы. В танцклассе Леденцов убирал раскладушки. Повар кому-то сдавал намытую и начищенную посуду.
Чёрный кот, мистический, как ему и положено, сразу пропал. А рыжий, чувствуя перемену в своей жизни к худшему, как бы потерял пространственную ориентацию и ошалело полез к потолку по занавесу. Фомин взял у повара недоеденную тушёнку и пошёл в посёлок искать сердобольную душу, которая приютила бы Рыжика.
Рябинин бродил по коридорам и комнатам. Теперь он прощался с клубом. Жизнь течёт во времени, которое распадается на куски и кусочки, оставляемые человеком на своём пути. С годами Рябинин всё острее чувствовал это течение и всё чаще прислушивался к его неумолимому шороху.
В коридоре он столкнулся с Петельниковым, и они пошли вместе.
— Преступник века отправлен в город, — сказал инспектор с усмешкой.
— А разве не преступник? — насторожился Рябинин.
— Что он — банк ограбил?
— Человека убил…
— Жену.
— Человека.
— Жену. Человека он никогда бы не убил и банка бы не ограбил.
— Как будто твой банк дороже человеческой жизни, — насупился Рябинин.
— Любой юрист тебе скажет, что ограбление банка более опасное преступление, чем убийство жены.