Цветы Сливы в Золотой Вазе или Цзинь, Пин, Мэй
Шрифт:
– Будет уж тебе зубы-то заговаривать, разбойник! – обрезала его Цзиньлянь. – Когда ж это ты проповедь слушал, негодник, а? Пока меня не было, тебя сестрица Мэн Третья угощала. Мне ведь доложили.
– Да ты жену спроси, – не унимался Цзинцзи. – Она очевидица. Не был я у матушки Третьей.
С этими словами Цзинцзи встал на кан и просунул в окно свой отвердевший и распрямившийся, как палка, причиндал. Цзиньлянь расхохоталась.
– Чтоб тебе провалиться на этом месте, арестант проклятый! – заругалась она. – Нечего старьем-то трясти! Напугал только. Спрячь сейчас же, а то впущу иглу – запрыгаешь.
–
– Ишь ты какой хороший! – продолжала ворчать Цзиньлянь. – Вот разбойник, арестант проклятый!
Она достала зеркальце, поставила на подоконник и, делая вид, будто смотрится в него, занялась совсем другим. Своими алыми губами Цзиньлянь ухватила причиндал Цзинцзи и принялась нежно посасывать. Как только волшебный рог окропился чудесной влагой, грудь молодца переполнили любовные мысли и сладостные чувства.
Да,
Красавица любимому в постели Всю ночь играть готова на свирели.Если бы кто-нибудь увидел в этот момент Цзиньлянь, ему показалось бы, что она склонилась перед зеркальцем поправить прическу или подрумяниться. Ему бы и в голову не пришло, до какого бесстыдства распалила ее пагубная страсть. Она была всецело поглощена тем, что делала, когда послышались приближающиеся шаги. Цзиньлянь поспешно спрятала зеркало и отошла в сторону. Цзинцзи тоже отпрянул от окна.
К флигелю подошел Лайань.
– Зятюшка, – обратился он, – вас дядя Фу к обеду приглашает.
– Пусть обедает, – отозвался Цзинцзи. – Я сейчас причешусь и приду.
Лайань удалился.
– Вечером никуда не ходи, – шепнула Цзиньлянь. – Я Чуньмэй за тобой пришлю. Ждать буду. Поговорить надо.
– Слушаюсь и покоряюсь, – последовало в ответ.
Цзиньлянь ушла к себе, а Цзинцзи привел себя в порядок и направился в лавку, но не о том пойдет речь.
Однажды вечером, – небо было темное, звездное, стояла жара, – Цзиньлянь решила помыться и подрезать ногти на ногах. Она велела Чуньмэй нагреть воды, а сама приготовила постель, выгнала москитов и, опустив полог, зажгла в узорной курильнице благовония.
– Матушка! – крикнула ее Чуньмэй. – Жара стоит. Может, вам недотроги для ногтей нарвать, а? Я схожу.
– Ступай, – отозвалась хозяйка.
– Только за ними надо на большой двор идти, – продолжала горничная. – Сейчас принесу. А вы, матушка, велите Цюцзюй натолочь чесноку.
Цзиньлянь приблизилась к горничной и на ухо, чтобы никто не слыхал, наказала:
– Во флигель зайди, пригласи зятюшку. Пусть ко мне вечером заглянет. Разговор есть.
Чуньмэй удалилась.
Когда Цзиньлянь завершила омовение и подрезала ногти, явилась горничная с недотрогою и приказала Цюцзюй растолочь ее в ступе. Потом хозяйка угостила служанку вином и отпустила в кухню на ночлег. Цзиньлянь накрасила ногти на тонких, как молодой лук, пальчиках и попросила Чуньмэй вынести во внутренний дворик скамейку, прохладную постилку, одеяло и подушку.
Приближалась первая ночная стража. В домах богатых затихли голоса, повернулось и спустилось вниз созвездие Нефритовый шнур [13]. Небесною Рекой разлучены, стоят на берегах
Цзиньлянь легла на скамейку и стала обмахиваться веером. Она ждала. Чуньмэй отперла калитку.
Да,
Когда луна в моем окне – Качнется цветочная тень на стене. Откроет двери ветерок, И милый заглянет ко мне на часок.Цзинцзи, надобно сказать, качнул куст цветов. Это был их условный знак. Цзиньлянь заметила, как заколыхались тени цветов, и тотчас же отозвалась из дворика тихим покашливанием. Цзинцзи распахнул калитку и вошел. Они сели, крепко прижавшись друг к дружке.
– А как дома? – спросила она.
– Жена не приходила, – отвечал он. – Мне Юаньсяо даст знать. А Цюцзюй спит?
– Давно легла.
Они обнялись и тут же, во дворе на скамейке, сняв с себя одежды, отдались утехам. Так велика была их любовь!
Только взгляните:
В порыве любовном друг друга лаская, милуя, Сплели они руки, уста их слились в поцелуе. Груди ее нежной, как шелк, он игриво касался И ножку ее поднимал, и за туфельку брался. От чар восхитительных плыл пред глазами туман, Все крепче сжимал он в объятьях нефритовый стан. Казалось, гвоздичный исходит из уст аромат… Вот парою феникс и иволга в небе парят. Давно уже, кажется, дождик из тучки идет. «Дай слово, мой милый, – твердит зачарованно рот, – Дай слово, – тут их охватила последняя дрожь, – Дай слово, любимый, что завтра пораньше придешь!»Завершив игру дождя и тучки, Цзиньлянь достала пять лянов мелкого серебра и передала Цзинцзи.
– Матушка родная ведь у меня скончалась, – пояснила она. – Гроб ей покойный муж в свое время справил. На третий день, когда в гроб клали, хозяйка позволила мне отбыть за город и сожжением жертвенных денег почтить родительницу. А завтра похороны, но хозяйка меня не отпускает. У самих, говорит, по мужу траур, а ты из дому выходить. Вот я и даю тебе пять лянов, поезжай завтра за город, проводи мою матушку. Надо будет могильщикам заплатить. Ты утешишь меня, если пойдешь. Тогда я могу считать, что сама присутствовала при погребении праха матери.
– Не волнуйся! – уверял ее Цзинцзи, принимая серебро. – Когда тебе доверяют поручение, ты обязан его выполнить во что бы то ни стало. Будь покойна, я все сделаю, что ты просишь. Завтра же утром поеду, а по возвращении расскажу во всех подробностях.
И опасаясь, как бы не обнаружила его отсутствия жена, он поторопился уйти, но об этом вечере говорить больше не будем.
На другой день Цзинцзи вернулся к обеду. Цзиньлянь только что встала и занималась утренним туалетом, когда к ней вошел Цзинцзи. Он поднес ей две ветки жасмина, которые сломал за городом в буддийском монастыре Светлого Воплощения.