Цветы Сливы в Золотой Вазе или Цзинь, Пин, Мэй
Шрифт:
Первый романс на мотив «Резвится дитя»:
Стражи бьют в ночную стужу, По постелям все лежат. Кто позвал меня наружу? Караульный старый Чжан Призывает меня к службе — Прямо скажем, повезло: От его блина по дружбе Брюхо сухостью свело!Романс второй:
Сторож, сжалься, замерзаю… Ах, какой холодный год! Ты отныне мой хозяин, Не гони меня в обход. В колотушку бью покорно, Горемыка и босяк. Караульный рисом кормит, Помыкая так и сяк.Романс третий:
Мне бы чай и ужин плотный! Вышло ж все наоборот: Два блина сглотнул холодных, И теперь болит живот. День еще под облаками — Уж велит зажечь огонь, Понукает всех пинками.. Сунешь медь — смирится он.Романс четвертый:
Петухи на пятой страже, Оживает городок Сытых добронравных граждан, Нищий лишь в снегу продрог. Вот нашел я горемыку, Оживил и он уснул. Я ж в бессилии захныкал, Вспомнив молодость-весну.Романс пятый:
О чем постыдно слезы лью? Судьбу поведаю свою. Служили Чэни при дворе, Торгуя царскою сосной, Мой дед — инспектор соляной, Тогда меж четырех морей Был знаменит старинный род, Дружил с вельможами отец. И вдруг всему пришел конец, Отныне все наоборот: Потомок их — злодей и мот.Романс шестой:
Почил меня бивавший дед, И дух отца уже отпет. Избаловала меня мать. Привык кутить и пировать И обошел певичек всех, Мне рок мирволил, как на грех! Когда ж отец в опалу впал — Взял тесть меж прочих прилипал.Романс седьмой:
Я зятем жил у Симэнь Цина. Средь парков, спален и гостиных Разгулы пиршеств и забав… Я с тещей спал, мораль поправ. Имел к деньгам семейным доступ — Была уверенною поступь, Но я в могилу свел жену — И вот мне мщенье за вину. Играл на золото, алмазы, Любил с красотками проказы — А ныне голый на мели, Стал нищ, спасаясь от петли.Романс восьмой:
Я из большого дома — в малый, Оттуда — в смрадные подвалы, Так голод съел мое жилье. Мне пищей — крохи да гнилье. Ведь я привык к вину и мясу И вдруг всего лишился сразу — Мне негде взять собачью кость! Распродан родовой погост!Романс девятый:
Для низости — я слишком горд. Для высоты — не хватит силы. Мне чужд наемный труд унылый, И землепашца хлебный горб. Работа — чушь! В уме лишь плутни: Мечтал красоток ублажать, Пресытившись, в парче лежать, И просыпаться пополудни. Всем причинил немало бед, Своей заносчивою ленью, Когда, бездомный, околею, Меня жалеть не станет свет.Романс десятый:
Хозяин с платой приставал, А у жильца в кармане пусто. Теперь приют ему подвал, Еда — прокисшая капуста. Колотит что ни день простуда. Любой заботе буду рад. Котел и битая посуда — Вот все, чем ныне я богат! Жена в могиле от лишений, Слуг нет, пал конь и продан дом. Судья все выманил, мошенник — И вот скитаюсь бобылем. В харчевнях — крошек две горсти, Опивок чайных четверть кружки, И тупо по ночам трясти В замасленные колотушки.Так и жил Чэнь Цзинцзи. Днем просил милостыню, а на ночь укрывался в ночлежке.
Жил-был в Цинхэ почтенный Ван Сюань по прозванию Тинъюн — Справедливый в Действиях , которому шел седьмой десяток. Человек состоятельный, набожный и милосердный, он в добрых делах находил высшее удовлетворение. Движимый чувством долга, бескорыстно помогал ближним, славился как щедрый благотворитель, водил широкие знакомства, но особенно усердно поддерживал он горемык и страдальцев. Оба его сына вышли в люди. Старший, Ван Цянь, в чине тысяцкого унаследовал пост заведующего печатью в управлении императорских конюшен. Второй сын, Ван Чжэнь, учился в областном училище. Ван Сюань держал у ворот закладную лавку, в которой управлялся нанятый приказчик. Жил хозяин в полном достатке. На досуге он исцелял недужных или, перебирая жемчужины четок, возносил молитву Будде, то уходил на проповедь в буддийскую обитель — Брахмы дворец [2], то, стремясь постичь путь-дао, удалялся в даосскую обитель — самоцветный дворец бессмертных. В заднем саду у Ван Сюаня росли два абрикосовых дерева, потому-то его больше знали под даосским прозванием Отшельник из Хижины в Абрикосах.
Как-то, в даосском халате из разноцветных лоскутов и в шапке с двумя отворотами по бокам, стоял он у ворот своего дома, когда перед ним очутился Чэнь Цзинцзи, павший ниц и начавший отбивать земные поклоны.
– Сынок! — обратился к нему изумленный Ван. — Чей ты будешь? Не разберу никак. Глазами ослаб.
– Не скрою, почтеннейший сударь, — дрожа всем телом, проговорил поднявшись Цзинцзи. — Ваш покорный слуга — сын торговца канифолью Чэнь Хуна.
Ван Сюань погрузился в раздумье.
– Уж не Чэнь Дакуаня ли? — промолвил старик и, оглядев завернутого в лохмотья жалкого нищего, продолжал. — Сынок! Дорогой ты мой! Что же с тобой стряслось, а? А как отец с матерью? Живы-здоровы?
– Батюшка в Восточной столице скончался, — отвечал Цзинцзи, — матушку тоже похоронил.
– Слыхал, ты у тестя живешь.
– Тесть умер, а теща не захотела меня в доме держать. Потом жену похоронил. Тут на меня жалобу подали, судили. Дом продал, деньги прахом пошли. Теперь вот брожу без дела.
– Где ж ты обитаешь, сынок?
– Всего сразу не расскажешь. Да что скрывать! Вот так вот и живу.
– Ай-яй-яй! — воскликнул старик. — Значит, милостыню просишь? А ведь, помнится, как жили! Известная фамилия, солидный дом! Я ведь с твоим отцом дружбу водил. Ты тогда еще маленьким был. С пучком на голове в школу бегал. И до чего же ты дошел! Ой-ой-ой! Ну, а есть кто из родных? Чего ж они тебе не помогут?
– Дядя Чжан жив… Да только я давным-давно к нему не показывался. Неловко…
Ван Сюань пригласил гостя в дом и предложил занять место гостя, а слуге велел накрыть стол. Появились сладости и закуски. Когда Цзинцзи съел все, что ему подали, Ван достал темный холщовый халат на вате, войлочную шапку, пару теплых чулок и туфель и отдал их промерзшему Цзинцзи. Потом хозяин отвесил лян серебра и, прибавив к нему пятьсот медяков, тоже протянул горемыке.
– Вот тебе одеться, — сказал он, — а медяки на расходы. Сними угол. А серебро на торговлю в разнос пусти. Будет чем голод утолить, не придется и ночлежке обретаться. Она тебя к добру не приведет. А как наступит время за жилье платить, приходи. В месяц раз выдавать буду.