Цветы тьмы
Шрифт:
Он снова увидел родной дом, гостиную, родительскую комнату и свою. Дом не был просторным и ухоженным, но в нем было приятно. Каждое воскресенье приходили родители Отто и Анны. Хуго развлекал друзей у себя в комнате, угощал их лимонадом и фруктами. На выходные родители обычно покупали финики и инжир. С экзотическими фруктами в дом приходили те далекие жаркие страны, где они произрастали.
Гостям подавали также кофе с пирожными. Дом заполняли свежие и ароматные запахи. Все происходило с приятной неторопливостью. После ухода гостей хозяев одолевала меланхолия. Родители погружались в чтение, а Хуго сидел в своей комнате, перебирая в памяти лица гостей.
Свет в окнах посерел, и маленькое облачко осело на кустах возле забора. Он сразу разглядел, что это кусты сирени, как во дворе их дома, и его переполнила радость – он увидел что-то знакомое.
Когда ему было лет пять или шесть, он расстроился и плакал о цветах сирени, когда они внезапно увяли. Заметив, как он огорчен, мама обещала ему, что весной они снова расцветут и все будет как прежде. Ему нравился мамин оптимизм. Она всегда умела серый цвет превратить в яркий и приятный для глаз.
Папа, напротив, не умел сглаживать ситуации и менять их к лучшему. Под покровом молчаливости скрывался тихий скептик. Он не создавал вокруг себя мрачной атмосферы, но было ясно, что он не станет приукрашивать действительность. Хуго любил папу, но папины настроения его не увлекали. С мамой он всегда чувствовал себя в приподнятом настроении. Мама умела подсластить любую горькую пилюлю, как бы говоря: к чему предаваться черной грусти, когда можно помогать людям?
Теперь он снова видел папу. Почему-то ему показалось, что с тех пор, как его схватили, он постарел. Его волосы поседели, а лицо избороздили многочисленные морщины. Хуго было жаль, что папа так внезапно изменился, и он, как это делала мама, сказал себе: это обман зрения, неуместная мысль, при первой же возможности папа вернется, и все станет так, как прежде.
Пока его мысли сменяли одна другую, повечерело. Из Марьяниной комнаты чулан казался темным, и даже цветастые халаты, висевшие на вешалках, были окутаны мраком. Ему было печально от того, что он один, далеко от мамы с папой и друзей.
Жалость к себе продолжала обуревать его, но тут появилась Марьяна. На ней было то же платье, что и днем, но на этот раз она была веселее, губы накрашены, а волосы собраны кверху, открывая ее длинную шею.
– Как себя чувствует мой юный миленький дружок? – спросила она хрипловатым голосом.
– Я играл в шахматы сам с собой, – начал оправдываться он.
– Жалко, я не умею играть, а то с удовольствием поиграла бы с тобой.
– Я вас научу, это не так уж сложно.
– Марьянина голова уже отупела. Когда голова не учится, она тупеет. А я ничему не училась с тех пор, как окончила школу.
– Можно попробовать, – сказал Хуго маминым тоном.
– Жалко времени, – ответила Марьяна и помахала рукой.
Несмотря на тусклый свет в комнате, он почувствовал, что Марьяна перебрала с выпивкой. Когда она перебирает с выпивкой, то, наверное, забывает, что Хуго еще мальчик и называет его «мой юный миленький дружок». Сейчас она переменила тон и сказала:
– Милый мой, скоро ты должен будешь перебраться в свой чулан.
– Я готов, – ответил Хуго и взялся за коробку с шахматами.
– Спокойной ночи и приятных сновидений.
– Может, у вас есть лампа? – спросил Хуго, забыв, что он на попечении чужих людей.
– Лампа! – расхохоталась она. – В чулане ламп не зажигают. В чулане закрывают глаза и засыпают. Эх, если б и я могла спать по ночам…
– Извините, – сказал Хуго.
– За что ты извиняешься?
– За то, что попросил лампу.
– Ни к чему извиняться по таким мелким поводам. Иди ко мне, я поцелую тебя на ночь.
Марьяна встала на колени, и Хуго подошел к ней. Она крепко прижала его к груди и расцеловала в щеки и в губы. Запах коньяка ударил ему в нос.
– А мне не полагается поцелуйчик?
Хуго поцеловал ее в щеку.
– Так не целуются. Целоваться нужно крепко.
Хуго снова прикоснулся к ее лицу и поцеловал.
– Придется мне научить тебя целоваться, – сказала Марьяна и закрыла дверь чулана.
Хуго стоял потрясенный: таких прикосновений он еще не знал.
Переход из Марьяниной комнаты в чулан – как если бы тебя вырвали из разноцветного мира и бросили в темный мир, пропитанный запахом овечьих шкур. Он уже немного привык к этому запаху, но не к темноте. Когда Марьяна запирает чулан, он еще больше чувствует духоту. Когда духота усиливается, он поднимается на ноги и стоит около щелей.
В светлое время дня ему видны луга с пасущимися лошадьми и коровами, серые поля и два дома, увитые плющом. Он уже видел детей с ранцами, идущих в школу. Странно, все дети ходят в школу, и только мне нельзя учиться. За что мне такое наказание?
За то, что я еврей, ответил он самому себе.
За что нас наказывают? – снова спросил он себя.
Дома об этом не говорили. Раз он спросил маму, как узнают, кто еврей, а кто нет. Мама ответила просто:
– Мы не делаем различия между евреями и неевреями.
– Почему высылают евреев?
– Из-за непонимания.
Этот загадочный ответ застрял у него в голове, и он старался разобраться, откуда взялось это непонимание и в ком его причина.
– Это евреи виноваты? – спросил он как-то.
– Нельзя обобщать, – мягко ответила мама.
Сколько он себя помнит, он пытался разбирать предложение и понимать значение слов. Эти попытки не доставляли ему радости. Папа поощрял его мыслить упорядоченно. Мама, напротив, учила его быть частью происходящего и не задавать лишних вопросов, потому что не на каждый вопрос есть ответ. Нужно тепло относиться к людям и не ждать вознаграждения за каждое дело.
– Хуго, ты должен быть щедрым. Скупые люди несчастны.
Это было ее главным правилом, и она ему следовала. В аптеке бедняки получали лекарства бесплатно, но мама считала, что этого недостаточно. У нее были подопечные бедняки, которых она навещала дома и приносила им горячую еду или немного денег. Марьяне она приносила чего-нибудь свежего поесть и теплую одежду.