Д'Артаньян в Бастилии
Шрифт:
— Просите ее в мой кабинет, — велел он Рокфору.
Госпожа де Кавуа вошла подобно немому укору. Кардиналу показалось, что перед ним лишь тень той умной и гордой женщины, которую он знал раньше. Усы его поникли, и он проговорил полным искреннего сожаления голосом:
— Сударыня, позвольте мне обнять вас, чтобы вы видели, как глубоко мое горе и что я разделяю его вместе с вами.
С этими словами кардинал поднялся и, хотя проклятая подагра именно в тот день постоянно присутствовала в каждой клеточке его тела, подошел к г-же де Кавуа, участливо обнял ее и оставался на ногах на протяжении всей беседы с ней.
— Я глубоко скорблю о вашей утрате, — продолжал он затем. — И прошу вас верить мне, что это также большая утрата и для меня. Бедному де Кавуа не следовало принимать так близко к сердцу эти неприятности… В конце концов надо было учесть мой характер… Ведь известно, что я не могу долго гневаться на преданных друзей. Все разъяснилось бы в самом скором времени!
Госпожа де Кавуа подняла голову и взглянула на кардинала.
— Так, значит, ваше высокопреосвященство простили моего бедного мужа?!
— Да. И давно. — Кардинал потеребил свою клиновидную бородку и добавил:
— Ив доказательство расположения к семье покойного я могу сообщить вам, что приму на себя заботу о ваших детях. Ваш сын получит Сен-Дье, а дочь двадцать… нет, двадцать пять тысяч ливров ежегодного пенсиона. Что же касается вас, то я…
Но тут г-жа де Кавуа позволила себе перебить кардинала. Мы уже говорили, что она была умна. Она прекрасно понимала, что не следует заходить слишком далеко.
Итак, г-жа де Кавуа, проявив чувство меры, сказала:
— Ах, нет! Прошу ваше высокопреосвященство не продолжать, Лучшей наградой и утешением для меня послужит то, что вы вернули свое расположение моему несчастному супругу, а значит, и мне, так как Библия учит нас, что «муж и жена едины». Вы сняли камень с моей души, ваше высокопреосвященство.
И г-жа де Кавуа попросила разрешения удалиться.
— Я поспешу к постели больного, чтобы сообщить ему радостную весть.
— Так, значит, муж ваш жив?!
— К счастью — да, ваше преосвященство.
— Но ваш траур… Я подумал было, что…
— О, слава Богу — нет, ваше преосвященство. Я всем сердцем верю, что ему станет лучше, когда он узнает, что вы вернули ему свое благоволение. Он скоро поправится… Он снова сможет служить вам, а я — благословлять вас в своих молитвах.
Кардинал почувствовал, что подагра набирает силу.
— Однако, сударыня! Позвольте заметить вам, что ваш траурный наряд и убитый вид с полной очевидностью свидетельствовали о том, что вы…
– ..овдовели, вы хотите сказать?
— Я хотел сказать — «что я лишился своего капитана».
— Но я действительно была сражена горем, ваше высокопреосвященство! Несчастье нашей семьи заключалось в том, что она утратила ваше расположение. Но теперь у меня нет причины скорбеть, и я сегодня же сниму траур.
С этими словами г-жа де Кавуа подарила Ришелье одну из своих очаровательных улыбок и попросила разрешения поспешить обрадовать мужа.
Кардинал ответил кислой улыбкой. Он понял, что его провели. Однако сердиться было глупо, и если г-жа де Кавуа имела ясный ум, то кардинал тем более не был им обделен. Ришелье вздохнул, представив себе, как при дворе будут на все лады обсуждать эту историю, и… расхохотался.
— Мадам, — сказал он, отсмеявшись. — Я попрошу господина Мондори принять вас в труппу театра Маре, в вас мы теряем великую актрису.
— Ах, ваше высокопреосвященство! — с очаровательной гримаской отвечала г-жа де Кавуа. — После того как господин Мондори поставил пьесу маркизы Рамбулье «Виргиния», мне больше по душе Бургонский отель. [12]
С этими словами она упорхнула, оставив министра в одиночестве и задумчивости. В этом состоянии и застал его вошедший в кабинет конюший, имевший привилегии не стучаться, если это не было оговорено специально.
12
В Париже во времена Ришелье было всего два «респектабельных» театра — театр «Маре» и «Бургонский отель». Ответ г-жи де Кавуа имеет некий подтекст в силу того обстоятельства, что кардинал покровительствовал первому, а Людовик XIII, в пику кардиналу, второму.
— Знаете, в чем я только что имел случай убедиться, Рошфор? — спросил кардинал, массируя колени, атакуемые подагрическими болями. — В том, что даже самый опытный политик ничего не стоит в сравнении с обыкновенной женщиной. Впрочем, нет, умной женщиной!
И кардинал снова расхохотался, позабыв о подагре.
Глава тридцать восьмая
Перст Божий
В Люксембургском дворце царило тревожное ожидание. Никто не нарушал уединения королевы-матери, которая почти все время находилась в своих покоях, принимая лишь герцога д'Эпернона да еще двух-трех приближенных. При ней неотлучно находились г-жа де Бретеиль и духовник Сюффрен — тот, которого некоторое время назад вызывал из дворца, не желая входить туда, Арамис, и с которым он после о чем-то совещался. В коридорах дворца было тихо, но все понимали, что это затишье перед бурей.
— Вы, помнится, обещали мне дать почитать одну книгу, отец мой, проговорила, обращаясь к своему духовнику, королева-мать.
— Какую книгу вы имеете в виду, ваше величество? — почтительно осведомился иезуит.
— Ту, где, как вы сказали, один ученый богослов обосновывает теорию о целесообразности физического устранения тиранов… Я правильно припоминаю?
— Да, это сочинение знаменитого монаха Марианны, — тихо отвечал духовник.
— И какие же соображения он приводит в пользу своей теории?
— Он говорит о том, что приговор выносят народы, их суд. А уловить это умонастроение народов и их согласие на устранение тирана, разумеется, под силу лишь людям посвященным…
— То есть?
Духовник устремил на Марию Медичи пристальный взор, но ничего не ответил.
— Полагаю, ученый Марианна принадлежал к… — она намеренно не договорила.
— Он принадлежал к нашему святому Ордену, — невозмутимо согласился иезуит. — Мы учим людей распознавать добро и зло, даже в правителях. И направляем их по правильному пути. Увы, не всегда сильные мира внемлют голосу истины.