Д. Л. Браденбергер Национал-Большевизм. Сталинская массовая культура и формирование русского национального самосознания (1931-1956)
Шрифт:
Более последовательный и четко сформулированный, чем это представлялось ранее, новый катехизис играл основополагающую роль в государственных школах и партийных образовательных учреждениях на протяжении почти двадцати лет. Учебники, изданные в 1937 году, заменили все конкурирующие учебные материалы и распространили историографическую ортодоксию на почти тысячу лет русско-советской истории. Будучи обязательными учебными пособиями для всех возрастов, новые тексты также определяли описание исторических событий и личностей в работах А. Н. Толстого, С. М. Эйзенштейна и большого числа других великих имен этого времени в различных областях, от беллетристики и поэзии до театра и кино. Масштаб учебной программы и сопутствующей ей агитационной кампании, проявляющийся в непрерывном участии в ней ведущих чиновников, в размерах тиражей учебников и широте их влияния на массовую культуру, — все указывает на то, что новый национал-большевистский нарратив должен рассматриваться как один из великих проектов сталинской эпохи.
Ирония заключается в том, что, несмотря на свою монолитность, национал-большевизм не вполне преуспел в передаче своей главной идеи всему обществу в целом. Запланированная для продвижения государственной легитимности и массового чувства советского патриотизма пропаганда стимулировала и другие виды чувств и эмоций на массовом уровне. Это утверждение не должно удивить читателей: публика редко усваивает то, что ей говорят, целиком, без некоторой степени упрощения, эссенциализации или искажения. В рассматриваемом
ГЛАВА 1
Слабое национальное самосознание: общество в царское и ранннесоветское время
В исследованиях, посвященных России в царские времена традиционно уделяется большое внимание идеологии «официальной народности» при Николае I, нашедшей свою каноническую формулировку в триаде «православие, самодержавие, народность», и дебатам славянофилов и западников в середине XIX века. Важно помнить, однако, что подобные ясно выраженные представления о групповой идентичности в то время мало занимали российское общество в целом, если не считать нетитулованное мелкопоместное дворянство и небогатую городскую интеллигенцию. Будучи малообразованной, или вообще не получившей никакого образования, большая часть русскоговорящего населения империи с трудом могла представить себе большее политическое сообщество, чем то, что определялось их местными экономическими, культурными и родственными связями. Процесс, превративший, согласно Ю. Веберу крестьян во французов в XIX веке, едва набирал обороты на русскоговорящих территориях Восточной Европы на рубеже XX века [25] .
25
Eugen Weber. Peasants into Frenchmen: The Modernization of Rural France , 1870-1914. Stanford, 1976; David Moon. Peasants into Russian Citizens? A Comparative Perspective//Revolutionary Russia . 1996. Vol. 9. №. 1. P. 43-81.
См. также: Charles Jelavich. South Slav Nationalisms: Textbooks and Yugoslav Union before 1914. Columbus, 1990; Carolyn Boyd. Histpria Patria: Politics History, and National Identity in Spain , 1875-1975. Princeton , 1997.
Тридцать лет спустя ситуация практически не изменилась, несмотря на три революции, две войны и продолжительной период междоусобной борьбы. В этой главе исследуется парадоксальное отсутствие ясного, последовательного чувства массовой идентичности как в последние годы империи, так и в течение первого десятилетия советского строя. Стоит особенно отметить поразительное сходство провальных попыток царского режима мобилизовать население в 1914-1917 годы и неспособности партийной верхушки сделать то же самое через десять лет, когда в 1927 году возникла новая угроза войны. Подобные выводы, возможно, не применимы к более образованным слоям русскоговорящего общества, независимо от строя государственного управления, царского или большевистского. Но оба режима нуждались именно в массовой поддержке, и их усилия объединить массы в течение первых десятилетий XX в. проходят длинный путь к закладыванию основ русского общества по обе стороны революционного рубежа.
В недавно вышедшей книге, посвященной общественному мнению в раннесоветский период, говорится, что русская национальная идентичность еще до середины 1930 годов, как ни удивительно, имела аморфный характер. Отмечая, что «русскость» чаще всего определялась в имплицитной оппозиции к другим группам, например, к евреям и армянам, и обычно не выражалась более непосредственно, автор исследования приходит к выводу, что едва ли можно понять, что означала русскость для простых рабочих и крестьян [26] .
26
Sarah Davies. Popular Opinion in Stalin's Russia : Terror, Propaganda and Dissent, 1933-1941. Cambridge , Eng. , 1997. P. 88-89.
Чем объясняется подобное отсутствие ясно выраженного чувства национальной идентичности? В сущности, у русских еще до середины 1930 годов не было чувства общего наследия и осведомленности о славной истории с пантеоном полумифических героев-патриотов [27] . По утверждению Б. Андерсона, именно такие притязания на древнейшее происхождение, поддерживаемые печатными средствами массовой информации и всеобщим образованием, мобилизовали «новые воображаемые сообщества», оформившиеся в Европе в XIX и начале XX вв. Повествование о правящих династиях, эпических сражениях, героических подвигах на поле боя были ключевыми для этих новых национальных историй, так как это была «эпоха, когда еще сама "история" воспринималась многими в терминах "великих событий" и "великих вождей"». Зачастую весьма хитроумные (например, английские историки величали Вильгельма Завоевателя национальным героем, хотя он не знал ни слова по-английски), эти нарративы, их создание и популяризация были ключевым аспектами консолидации национальных сообществ по всей Европе [28] . В России пренебрежение такой популистской политикой со стороны царского режима (в особенности, пренебрежение печатными средствами массовой информации и народным образованием) препятствовало возникновению столь же последовательного и ясного национального самосознания на массовом уровне [29] .
27
Anthony D. Smith. The Ethnic Origins of Nations. Oxford , 1986. P. 213
28
Benedict Anderson Imagined Communities: Reflections on the Spread of Nationalism, rev. ed. New York, 1991. P. 109-110,11.
29
По утверждениям некоторых исследователей, романовское самодержавие активно препятствовало возникновению единого массового чувства русской национальной идентичности, опасаясь, что пропаганда формы солидарности, которая зиждется на этинчности, может подорвать монархическую власть. См.: Hans Rogger. Nationalism and the State: A Russian Dilemma / Comparative Studies in History and Society. 1962. Vol. 4. №3. P. 253-264. Другие считают имперскую политику более неоднозначной и противоречивой. См.: Алексей Миллер. Русификации: Классифицировать и понять/ Ab Imperio. 2002. № 2. С. 133-148; Миллер. Империя Романовых и национализм: эссе по методологии исторического исследования. М., 2006; Mtfchail Dolbilov. Russification and the Bureaucratic Mind in the Russian Empire's Northwestern Region in the 1860s//Kritika. 2004. Vol. 5. № 2. P. 245-271; Darius Staliunas. Did the Government Seek to Russify Lithuanians and Poles in the Northwest Region after the Uprising of 1863-64?//Kritika. 2004. Vol. 5. № 2. P. 273-289; и др. О низком качестве народного образования см.: Ben Eklof. Russian Peasant Schools: Officialdom, Village Culture, and Popular Pedagogy, 1861-1914. Berkeley , 1986. P. 125-126; Scott Seregny. Teachers, Politics, and the Peasant Community in Russia , 1895-1918//Schools and Society in Tsarist and Soviet Russia/Ed. Ben Eklof. London , 1993. P. 121-148; Seregny. Russian Teachers and Peasant Revolution: The Politics of Education in 1905. Bloomington, 1989.
Конечно, отсутствие всеобщего народного образования не означало, что крестьянство и зарождающийся рабочий класс не имели никакого представления об истории российского государства. Этнографические материалы, собранные Русским Географическим обществом и другими организациями, существовавшими в XIX в., ясно показывают, что простой народ проявлял удивительную осведомленность об исторических событиях и личностях, особенно о «великих событиях» и «великих вождях», о которых говорится в вышеприведенной цитате из Андерсона. Несмотря на то, что массовое понимание носило упрощенный и несколько однобокий характер, фольклорные традиции демонстрируют существ значительного массового интереса к великим вождям (Иван Грозный, Петр I), царским генералам (Суворов, Кутузов) и крестьянским бунтовщикам (Разин, Пугачев). Более того, число источников столь велико, что можно проследить существенные региональные вариации: так, Ивана Грозного помнили как «народного царя» на территориях между Москвой и Казанью, в то время как в Новгороде он остался в памяти как «бич Божий». Пугачев, о котором сохранились светлые воспоминания в бассейне Волги, был значительно менее известен вне областей, где он возглавил народное восстание в XVIII веке [30] . Вообще говоря, при ancien regime у простых русских людей был довольно обширный — с учетом вариаций — словарь героев, мифов и символов.
30
См.: А. В. Бугомов. Русская история в памяти крестьян XIX века и национальное самосознание. М., 1992. О читательских предпочтениях, см.: Jeffrey Brooks. When Russia Learned to Read: Literacy and Popular Culture, 1861-1917. Princeton , 1985. Chap. 6; Ben Eklof. Peasants and Schools//The World of the Russian Peasant: Post-Emancipation Culture and Society/Ed. Ben Eklof and Stephen Frank. Boston , 1990. P. 126.
Однако именно из-за региональных вариаций такую осведомленность об исторических событиях и личностях не стоит ошибок но принимать за последовательное национальное самосознание на массовом уровне в XIX в. Несомненно, современная русская национальная идентичность подпитывается мифами и легендами, известными в той или иной форме на протяжении нескольких веков. При этом, принимая во внимание широкое разнообразие исторического фольклора от региона к региону, было бы неосторожным полагать, будто подобные представления способствовали формированию единого, широко распространенного национального самосознания уже в XIX в. Противоречивые мнения о героях, системе образов и символах, в конце концов, скорее разобщают, чем объединяют. На этом примере хорошо видно, что они лишали старорежимную Россию чувства общего наследия, столь важного для обретения массовой социальной идентичности.
Напротив, не вызывает сомнений, что в XIX — начале XX вв. среди русских более или менее последовательной была лишь «региональная идентичность». Один исследователь иллюстрирует превосходство местных идентичностей в обозначенное время следующим наблюдением: «… Язык крестьян изобиловал словами, фразами, пословицами, описывающими уникальность их "места", где, как говорилось, "птицы поют по-другому и цветы цветут ярче"» [31] . Хорошим примером является слово «родина», которое знаменитый толковый словарь В. Даля определяет в двух значениях: как синоним политического термина «государство», и в разговорной речи как способ описания родного края, области или города жителя России [32] . Будучи красноречивым указанием на скромные масштабы «воображаемых сообществ» внутри общества, факты подобного рода подтолкнули другого исследователя к выводу, что средний крестьянин на рубеже веков «плохо понимал, что такое «русскость». Он мыслил себя не как «русский», а как «вятский» или «тульский» [33] . Представления крестьян не изменялись, даже когда они уходили из деревень, чтобы пополнить ряды зарождающегося городского рабочего класса [34] .
31
Esther Kingston–Mann. Breaking the Silence//Peasant Economy, Culture, and Politics of European Russia , 1800-1921/Ed. Esther Kingston-Mann and Timothy Mixter with Jeffrey Burds. Princeton , 1991. p. 15; а также: Vera Tote. Russia : Imagining the Nation. New York , 2001. P. 178-181.
32
Robert J. Kaiser. The Geography of Nationalism in Russia and the USSR . Princeton , 1994. P. 45.
33
Richard Pipes. The Russian Revolution. New York , 1990. P. 203
34
Robert E Johnson. Peasant and Proletariat: Migration, Family Patterns and Regional Loyalties/VThe World of the Russian Peasant: Post-Emancipation Culture and Society/Ed. Ben Eklof and Stephen Frank. Boston , 1990 Р 81-99.
Неудивительно, что недоразвитое и непоследовательное национальное самосознание влекло за собой и отсутствие патриотических чувств у населения. У писателей XIX в., не понаслышке знающих деревенскую жизнь, можно найти подробные свидетельства об отсутствии у крестьян чувства преданности государству и обществу в целом. Например, Л. Н. Толстой писал:
«Я прожил полвека среди русского народа и в большой массе настоящего русского народа в продолжение всего этого времени ни разу не видал и не слышал проявления или выражения этого чувства патриотизма, если не считать тех заученных на солдатской службе или повторяемых из книг патриотических фраз самыми легкомысленными и испорченными людьми народа. Я никогда не слыхал от народа выражений чувств патриотизма, но, напротив, беспрестанно от самых серьезных, почтенных людей народа слышал выражения совершенного равнодушия и даже презрения ко всякого рода проявлениям патриотизма» [35] .
35
Л.Н. Толстой. Христианство и патриотизм // Полное собрание собрание сочинений. Т. 39. М., 1956. С. 52