Да будем мы прощены
Шрифт:
Идя к двери, я слышу с автоответчика голос Уолтера Пенни:
– Я получил вашу претензию: три тысячи восемьсот долларов за повреждение машины. Она должна быть рассмотрена в ближайшее время.
Я ставлю пакеты и слушаю пока, как он разливается.
– Не забывайте, у вас еще халва в багажнике. Похоже, она послужила балластом, когда этот кретин вас вывозил. О ее возвращении беспокоиться не нужно: раз мы ее выпустили из рук, обратно принять не сможем. Я хотел вам напомнить: оставлять ее в багажнике не следует, там, вероятно, слишком жарко. Да, кстати, вы печенье забыли в лагере – отличные штучки.
Я больше не выдерживаю, беру трубку и отвечаю:
– Ложка теплой воды.
– Всего одна ложка? – удивляется Пенни.
Я обрываю пустой разговор:
– Где Джордж?
– Джордж жаловался на ранение, и мы его забрали, когда вы уехали, – непохоже было, чтобы его можно было там оставить после случившегося. Как только ему станет лучше, его переведут в более традиционное учреждение.
– А как же соглашение?
– Какое соглашение?
– Которое мы подписали в кабинете директора в «Лодже». Где говорилось, что Джордж не будет направлен в обычную тюрьму?
– У вас случайно нет его экземпляра? У меня, похоже, нет.
Не очень понимаю, какую игру ведет со мной Уолтер, но под каким-то предлогом заканчиваю разговор и тут же звоню адвокату Джорджа.
– У нас его и не было, экземпляра.
Днем я перезваниваю Уолтеру.
– Так если ни у кого нет экземпляра, значит, и соглашения нет? – спрашивает он.
– Долго ему придется сидеть?
– От пяти до пятнадцати. Сошлись на этом.
– Без суда?
– Поверьте мне, так лучше.
– Когда он выйдет, самое раннее?
– Года через три. Мы у него все-таки в долгу: этот израильтянин был хорошим уловом.
Поздно ночью я подъезжаю к синагоге и выгружаю халву на заднем крыльце. Оставляю записку: «Халва хорошая. Оставляю ее здесь, поскольку одному не справиться».
Пока я разгружаюсь, возникает раввин, незаметно вышедший из боковой двери. Он смотрит на меня с явным испугом, будто я – религиозный террорист, выгружающий взрывчатку у дверей синагоги.
– Да это же халва! – говорю я ему.
– Чего?
Знакомый раздраженный тон старого глухого еврея.
– Халва! – ору я как можно четче.
Он подходит ближе, я представляюсь братом Джорджа и вру:
– Недавно я тут делал одну работу, и мне часть платы выдали халвой. Я подумал, может, при синагоге есть раздача провизии.
– У нас есть школа для детей и летний лагерь для пожилых.
Вот сейчас как раз нужный момент. Мне удалось привлечь внимание раввина, и эту вот встречу я несколько месяцев назад и пытался организовать. Шанс получить хороший совет.
– Так как вы думаете, – спрашиваю я, – был Никсон на самом деле антисемитом или нет?
И сам себе удивляюсь.
– Никсон? – переспрашивает раввин.
Я киваю.
– Вы спрашиваете про Никсона?
– Да.
– Сукин сын он был, ненавидел всех, кроме себя. Но злит меня не он, а Киссинджер, никогда не умевший за себя постоять. Сдал он нас со всеми потрохами.
На стоянку заруливает полицейская машина.
– Падре, тут у вас все в порядке?
– Да, спасибо, – отвечает раввин.
Коп смотрит на меня с таким выражением лица, будто где-то меня уже видел.
– Ехали бы вы домой, мистер, – говорит он. – Дайте падре ночью поспать.
Он маячит рядом, пока я не прощаюсь с раввином, а потом едет за мной почти до самого дома.
Выполняя квест на звание приемного родителя, я записываюсь на прием к доктору Таттлу, психиатру. Это может показаться странным, но я никогда у психиатра не был, и потому к офису на первом этаже маленького стрип-молла приближаюсь с некоторым трепетом. Справа от его «номера» находится «Смузи кинг», слева – химчистка, а за ним – магазинчик сотовых телефонов. Окна кабинета закрыты широкими вертикальными металлическими шторами производства этак года семьдесят седьмого, в приемной темно, потолок обит звукопоглощающими панелями, пол покрыт сплошным ковром цвета овсяной муки. Шесть кресел с проседающими плетеными сиденьями стоят по два, как парочки. Стеклянный столик с грозящей рассыпаться стопкой журналов, мусорная корзина такая маленькая, что будто говорит: не бросайте в меня ничего. Усаживаясь, я замечаю в углу одинокое колечко «Чириос», а потом еще – целую кучку их, приткнутых к плинтусу, будто отодвинутых туда пылесосом. Много плакатиков с надписями вручную на бумаге и кое-как заламинированных скоч-лентой.
Если нужно в туалет, обратитесь в «Смузи кинг» и спросите ключ.
Если нужно заплатить за парковку, спрашивайте. 1 час бесплатно.
Психиатр открывает дверь и приглашает меня зайти.
– Таттл, – говорит он, пожимая мне руку.
Рука влажная, пахнет духами и спиртовым лосьоном. Я сразу замечаю у него на столе жидкость для мытья рук – образец от компании, производящей лекарства. Таттл невысок и тощ, преждевременно сгорбленный, макушка сверкает, лишенная волос, но окружена по всему периметру кольцом соломенной бахромы, более длинной, чем сейчас носят. На переносице роговые очки. Они все время сползают, и Таттл возвращает их на место, морща нос. В кабинете те же металлические жалюзи, что и в приемной, и было бы темно, если бы не дневное солнце, отражающееся от припаркованных на улице машин.
– Присаживайтесь, – говорит Таттл, показывая рукой на потертый диван.
Я смотрю ему за спину. На краю стола ровным рядом расставлены прозрачные чашки из «Смузи кинг», каждая наполнена меньше чем на четверть, одна желтая, одна розовая, одна фиолетовая. Манго, клубника и ассорти выстроились, как реактивы в лабораторном опыте. Стоит старый полупустой пятицентовый автомат с жвачкой, там есть что-то вроде грязноватого арахиса и стопок исписанной бумаги. Громко гудит кондиционер.
– Прежде всего немного информации: имя, адрес, телефон?
Я отвечаю.
– Кто ваш работодатель?
– Я сам.
– Страховка? Я не принимаю страховок, но за каждый прием буду давать вам счет, который вы можете предъявить для оплаты. Первый прием – пятьсот, продолжается час, последующие – сорок пять минут и стоят двести пятьдесят. Я – психиатр, но не соцработник и не психолог. – Он внимательно на меня смотрит. Очки, похоже, увеличивают – глаза у него огромные. – Какие лекарства принимаете сейчас? Лежали в стационаре?
Я сообщаю об инсульте.