Да будем мы прощены

Хоумс Э. м.

Не-сестра дает мне какую-то мазь, такую густую, что теперь перед глазами все расплывается.

– Это лубрикант, – говорит она. – На ночь еще положите, и если завтра боль не утихнет, то к врачу.

– Спасибо.

Наполовину ослепший, выхожу на парковку. В ушах еще звучит спокойный голос индийского студента насчет того, что ему отрежут голову. Чертов конверт по-прежнему в машине. Я сажусь и еду к дому Шварца. Открывает его жена. Я отдаю ей конверт:

– Это для Шварца.

– Его нет дома, – отвечает она. – Он на факультетском вечере.

– Возьмите

вот это.

Я слегка агрессивно протягиваю ей конверт.

– В этом нет необходимости… – начинает она.

– Я это ему возвращаю, – объясняю я. – И конверт, и его содержимое принадлежат ему.

– А что это?

– Не знаю, я не открывал. Он оставил его у меня в машине.

Она берет конверт со словами:

– С вашей стороны очень мило, что вы его вернули.

Я молча пожимаю плечами.

– А что у вас с глазом?

– Укус паука, – отвечаю я невесть почему.

– Наверное, надо что-нибудь сделать. Нехорошо выглядит.

– Обязательно.

Я поворачиваюсь уходить.

– С нетерпением жду, когда смогу прочесть вашу книгу, – говорит она мне вслед. – Мой муж то и дело о ней вспоминает.

– До свидания, счастливо оставаться, – отвечаю я, не оборачиваясь.

Телефон звонит, когда готовлю себе ужин. Хватаю трубку, думая, что это может быть она – Джулия Никсон Эйзенхауэр.

– Привет! – говорит Нейт. – Пытался тебе позвонить раньше, тебя не было.

– У меня занятия.

– Может, стоило бы сообщение поменять на автоответчике. Там все еще мама.

Я так себя и не заставил его сменить. Не могу стереть Джейн. Но понимаю, каково ему слышать ее голос.

– Завтра новый автоответчик поставлю, – отвечаю я, умалчивая о том, что мне очень нравится слышать произнесенное голосом Джейн небрежное: «Здравствуйте! Нас сейчас нет дома…»

– Я все думаю про того мальчика, с автомобильной аварии, – говорит Нейт. – Мы должны о нем позаботиться.

– Я знаю, тебя заботит его судьба. Поговорю с адвокатом твоего отца, узнаю, что мы можем сделать.

Я и правда рад слышать его голос, но еще меня беспокоит мысль: есть ли у Джорджа режим ожидания на звонки? Если вдруг Джулия Эйзенхауэр позвонит и услышит сигнал «занято»? Я прерываю речь Нейта внезапным вопросом:

– У этого телефона есть режим ожидания?

– А что такое? У тебя гудит? – спрашивает Нейт.

– Не знаю даже.

– Когда есть ожидающий звонок, слышны гудки. И если кто-то записывает разговор, тоже гудки слышны.

– Ты записываешь? – спрашиваю я.

– Нет. Но я знаю об этом, поскольку мы это проходили в курсе «Политические скандалы двадцатого века» – можно было такой выбрать по истории. Если хочешь записать разговор, то сначала надо спросить разрешения, записать разрешение и подтверждение: твой абонент знает, что разговор записывается.

– Интересно. А в каком контексте возник этот вопрос?

– Мы проходили Уотергейт, и я работу писал про тетю Роуз.

– Про кого?

– Роуз Мэри Вудс. Она была секретаршей Никсона.

– Конечно, – говорю я гордо. – Ты же знаешь: Никсон – моя специальность.

– Я знаю. Дети Никсона звали ее «тетя Роуз». Она была ему беззаветно верна, – говорит Нейт. – А меня интересуют вопросы верности, даже если человек, которому преданы, порочен, преступен или вообще какой-то не такой. Еще я изучаю эволюцию «диктабелта» – эта аппаратура появилась в сорок седьмом году вместо «эдифона», а после нее, конечно, был катушечный магнитофон, а потом и еще потом какие-то уже фантастические штуки, в том числе восьмидорожечный магнитофон, у отца до сих пор такой есть – он хранит экземпляр записи живого концерта «Айрон баттерфлай», красная такая, лежит у него в ящике с носками… – Нейт останавливается, явно решив, что сболтнул лишнего. – Как там Тесси?

– Ничего, только понос у нее. Залезла в мусор.

– Это она любит. Ну, пойду я, пожалуй, у меня домашней работы куча.

– Ладно, – отвечаю я. – Спрошу про мальчика, но, ручаюсь, ничего мы до суда сделать не сможем. Это будет выглядеть как попытка повлиять на его исход.

– Я об этом не подумал, – отвечает Нейт. – Я только о мальчике думал.

На следующее утро, раннее и ясное, звонит телефон.

– Простите, что так долго. У меня был напряженный день, – говорит Джулия Никсон Эйзенхауэр.

– Я однажды вашего отца издали видел, – выпаливаю я настолько взволнованный, что даже пот прошибает. – Я был в предвыпускном классе, и нас всех повезли в Вашингтон. Ходили в Белый дом, а ваш отец принимал какого-то почетного гостя иностранного, я его видел издалека, через газон. А потом в Смитсоновский музей, показывали маятник Фуко и флаг из Форт-Генри, который Мэри Янг Пикерсгилл сшила, – тот, что был замечен Фрэнсисом Скоттом Ки и вдохновил его написать «Знамя, усыпанное звездами». Мы ходили на Монетный двор, в Бюро по выписке денежных знаков и в Национальный архив, где Декларация независимости. – Все это ко мне возвращается, захлестывает. Я же не помнил ничего этого, пока не зазвонил телефон, и как будто открылась дверь в какой-то мозговой чулан, и оттуда посыпалось наваленное под потолок. – Я люблю Вашингтон. Когда был моложе, то мечтал вырасти и жить в Вашингтоне, ездить на работу по Индепенденс-авеню, мимо Смитсоновского института, в Капитолий Соединенных Штатов…

– Боже мой, – говорит она, когда я останавливаюсь дыхание перевести, – вы истинный патриот.

– Спасибо, – отвечаю я. – С вами говорить – это волнующее переживание.

– Не знаю, насколько вы в курсе всех событий, – говорит она, – так что простите, если скажу то, что вы уже знаете. С две тысячи седьмого года библиотека вошла в федеральную систему президентских библиотек. До того это была частная библиотека, содержащая пред– и постпрезидентские материалы моего отца.

– Если мне не изменяет память, – начинаю я, изо всех сил подбирая слова, – по ее поводу были какие-то семейные трения.