Да будем мы прощены

Хоумс Э. м.

– Нечего таращиться, – говорю я себе. – У тебя такой тупой вид, будто ты вообще не понимаешь, о чем я тебе говорю, будто для тебя все это ах какой сюрприз. Как это может быть? То, что тебе это впервые говорят вслух, не значит, что для тебя оно ново. Я с тобой неделями разговариваю, да что там – годами, всю твою дурацкую жизнь, а ты придурком как был, так и остался.

– Почему ты себе позволяешь такие выражения?

– Да потому что иначе ты не слышишь, тебе надо, чтобы все открытым текстом говорили до мелочей. Ты во всем облажался, жена твоего брата убита,

сам он в дурдоме, а ты хочешь, чтобы я тебя хорошо чувствовал? Да посмотри на себя: ты же катастрофа ходячая! Ты еще опаснее, чем твой брат. И тот факт, что он там, а ты на свободе, – тому доказательство.

Голова моя врезается в стенку. Будто это вот происходит – и все, будто кто-то это за меня делает. Стук. Стук.

– Ну почему Джейн позвонила мне, когда хотела узнать, где лампочки? Почему я поступил, как моя вторая половина, функциональная половина моего брата?

– Ты ее считаешь виноватой?

– Нет, – отвечаю я.

И голова моя больше не стучит об стену, и не в раковине она – в унитазе, и что-то давит на затылок. Я сперва думаю, будто это чья-то рука, но потом соображаю, что голова застряла под ободом сиденья.

– Блевать будешь? Тебя от тебя тошнит?

Я не отвечаю.

Унитаз спускает воду, захлестывает меня, топит. Я сам себя пытаю утоплением.

Откашливаясь, отплевываясь, вытаскиваю голову. Меня рвет. Я на полу ванной, мокрый, прокисший. Молчу.

– Обижаешься?

Не отвечаю.

– Не хочешь со мной разговаривать? Мне перестать?

– Говори что хочешь, выложи как есть, давай. Явно ты это давно в себе носишь.

– Ладно. Как ты мог столько лет писать книгу про Никсона? Это скука, это скучнее скуки, и это жалкое занятие. Да плевать мне было бы, если бы ты провалился, ты ведь даже ничего не сделал, что меня бы расшевелило по-настоящему.

– Так плоха моя книга?

– Да дерьмо она. И ты дерьмо. Личность у тебя некротическая, умирающая. И ты отравляешь все вокруг. Посмотри на меня, стану я тебе врать? Я же как призрак, который пытается изнутри до тебя достучаться и вбить в тебя малость смысла.

– Что тебе от меня нужно? – спрашиваю я, боясь, что все это ведет к какому-то неминуемому концу.

– Жизнь твоя мне нужна.

И больше сказать уже нечего.

Звонит телефон.

– Да, – отвечаю я.

– Это ты?

– Да.

– А это я, – говорит она.

– Клер?

– Кто такая Клер?

Голос у нее вдруг строгий, будто оскорбленный. Словно я должен был ее узнать. Я ухожу еще глубже в собственную тьму:

– Джейн?

– И сколько всего? – спрашивает она.

– Чего сколько?

– Девушек, – говорит она. – Женщин. Давалок.

– Кто это? – спрашиваю я испуганно.

– А ты зачти весь список до конца. Попадешь на меня – я тебе крикну «бинго»!

– Вы не туда попали.

– Еще как туда. Я дважды номер проверила, потом только набрала.

– Вам, наверное, нужен мой брат.

– А у него на левом соске есть родинка в виде сердца?

Долгое молчание.

– Кто это?

– Блин, – вздыхает она. – Не помнишь, значит. А я тебя ленчем кормила и потом еще кое-что. – Она останавливается. – Слушай, я же не хотела тебя заставать врасплох. Можем откатить назад и попробовать снова? Нажать на кнопку перезапуска?

– Конечно, – говорю я, все еще не зная кому.

Линия отключается. Я кладу трубку. Телефон тут же звонит опять.

– Привет, Черил говорит. Гарри дома?

– Это я.

– Как ты там?

– Отлично, а ты?

– Прости, что никогда тебе не звонила. В смысле, до сих пор. То есть, ну, после нашего момента и до этих пор.

– А, – отвечаю я, не в силах понять, о чем речь, – это нормально.

– Хочу с тобой быть честной насчет всей этой затеи с Интернетом.

– Понимаю.

Мозаика начинает складываться.

– Я думала, что нормально поступаю, все уже хорошо, так что перестала принимать лекарства, пошла работать к подруге в кейтеринговую компанию, потом в бизнесе наступило затишье, образовалось лишнее время. Я и стала бродить по сети и назначать «свидания» вроде такого, как с тобой. Вышла из-под контроля – и грохнулась. Жесткая посадка. В больницу загремела – ненадолго.

Мы молчим. Я снимаю рубашку и отпускаю на пол. Раздетый, мокрый, воняющий блевотиной, сажусь за кухонный стол.

– На самом деле, – продолжает она, – это еще не вся правда. Я то, что мне было выписано, перестала принимать и начала самолечение. И совсем контроль утратила: наша встреча была одной из многих. Я рисковала собой и своими родными. Мой сын, если помнишь, пришел домой как раз в середине… В общем, нехорошо вышло.

У меня вдруг все проясняется.

– Ну конечно! – говорю я воодушевленно.

– А ты, – говорит она, несколько встревоженная моим взрывом энтузиазма и потому меняющая тему, – ты что скажешь?

– Раз уж мы полностью раскрываемся, – говорю я, – то я тоже лежал в больнице. С инсультом.

– Отлично, – говорит она.

– В смысле?

– Я рада, что с нами обоими что-то случилось. Какое-то событие, которое нас с тобой остановило.

– Думаю, дело было в виагре. Слишком много ее принимал.

– Просто поразительно, – говорит она, – как легко сойти с рельсов. Как ты сейчас?

– Нормально, вполне. А ты?

Я оглядываю комнату, и перед глазами все как в тумане. Я как минимум наполовину ослеп и не знаю, временно это или постоянно.

– Я о тебе думала, – говорит она. – Много думала. Но надо было подождать, прежде чем тебе звонить. Прийти в форму.

Я что-то согласно мычу.

– Прости, что я деталей не помню, но кем ты интересовался: Ричардом Никсоном или Ларри Флинтом?

– Никсоном, – говорю я. – Никсон умер от инсульта, и сам не знаю почему, но когда и со мной инсульт случился, я все время думал о Никсоне. Чувство такое было, будто я знал всегда: нас что-то связывает, но только сейчас понял, что это не убеждения или политическая философия, а что-то чисто человеческое, на эмоциональном уровне. Я считаю, с ним несправедливо обошлись.