Да будем мы прощены
Шрифт:
На Мемориальном мосту Делавэра, после пятого телефонного звонка от мужа, тетка ломается:
– Все, больше не могу. Не получается всем угодить. Каждому нужно мое внимание – ну, почему мужчины сами ни на что не способны, не в состоянии себе еду приготовить? Он вот работает в ресторане, казалось бы, должен уметь готовить? Нет, все я, я, я! Ну не могу же я разорваться, от меня уже и так ничего не осталось. На работе вкалываю на кого-то, потом домой прихожу и на него вкалываю, потом родителям нужна моя помощь, а потом муж говорит, что со мной уже невесело стало. Я раньше веселая была, ходила с ним на пляж, играла с ним или смотрела, как он с приятелями гоняет автомодели с дистанционным
Я киваю, она трещит без умолку, пока мы едем по мосту. Не знаю, почему, но мне страшно, что она сейчас выскочит из машины и бросится через перила моста. Я бы ее понял.
– Он ни с кем не может делить мое общество. Я мечтаю получить работу – стать сиделкой при глубоком старике, который любит спать весь день, на ужин и на завтрак ест овсянку. У него нет зубов, он меня не укусит. Потом он в меня влюбляется, его родные довольны – ну, на самом деле нет, но я делаю вид, будто они довольны. У нас происходит свадьба в кресле на колесиках, и он меня везет в спа «Каньон-Ранч», у меня есть футболка оттуда. Мне она досталась от родственницы, которая убирает в домах, а ей – от дамы, на которую она работает, делает у нее «весеннюю уборку». Он меня везет на медовый месяц в «Каньон-Ранч» и говорит: «Я знал, что тебе здесь понравится, потому что прочел у тебя на футболке».
Она говорит и говорит, я киваю и слушаю, время от времени сочувственно хмыкая или вставляя фразу: «Представляю себе, как это тяжело».
А дети на заднем сиденье почему-то понимают, что перебивать не надо, они будто за занавесом, увлечены видеоигрой, в которую играют с мальчиком.
Мы переезжаем из Делавэра в Мэриленд, проскакиваем мимо Балтимора и оказываемся в центре Вашингтона. Я веду их на короткую экскурсию по Капитолию, к мемориалу Второй мировой, потом к мемориалу Джефферсона, памятнику ветеранам Вьетнама, памятнику Линкольну, мемориалу Иводзимы и к Белому дому.
И у каждой достопримечательности я рассказываю связанные с ней исторические факты. В какой-то момент тетка останавливается и говорит:
– Вы что думаете: моя история отличается от вашей? Я здесь родилась.
– Но ваши родные переехали сюда из другой страны, – отвечаю я растерянно.
– Ваши тоже, – парирует она. И права.
Муж звонит еще раз десять, и когда мы готовы двигаться дальше в Виргинию, тетка объявляет, что решила вернуться домой. Она вручает мне лекарство Рикардо и пишет, как и когда его давать.
– А от чего оно конкретно? – спрашиваю я.
– Оно помогает ему думать в школе, – говорит она. – Но когда оно перестает действовать, он бесится и кидается на стены – я тогда посылаю его погулять.
Мы прощаемся и сажаем ее на поезд на Юнион-Стейшн. Она в бейсболке с эмблемой ФБР, купленной в сувенирной лавке на перроне. Тетка явно рада, что ее отпустили, а мальчик доволен обществом Эш и Нейта.
Мы движемся в Вильямсберг и прибываем перед ужином. Дети быстро врубаются в программу. Эш хочет одеться в платье того времени. Я начинаю оформлять прокат в Гостевом центре, но Нейт наклоняется ко мне и говорит:
– Не усложняй себе жизнь: купи новое, и вшей не будет. И вообще она его отдавать не захочет.
Я так и поступаю – покупаю ей платье, а она в придачу хочет башмаки переселенцев, которые тогда делались так, что левый от правого не отличался. Мы их покупаем, а мальчики хотят треуголки и деревянные ружья, которые кажутся достаточно безопасными, пока ребята не начинают ими пользоваться как битами и фехтовальными рапирами. Мы заезжаем в магазин Тарпли и на почту, где Нейт покупает старые газеты, всякие юридические документы и прокламации, Эш набирает себе гусиных перьев и порошковых чернил, а я играю роль человека-банкомата. И каждый раз, когда покупаю что-нибудь для кого-то из детей, приходится покупать то же самое для остальных. Стоит мне вынуть бумажник, они сбегаются, как утята, но Нейт, как ни странно, хочет очень мало. Каждый раз вместо вещей он говорит: «Я возьму деньгами», – и я ему даю десятку или двадцатку. Эшли нужны серебряные украшения, потом какая-то керамика, потом свечка для учительницы рисования, и еще, еще, еще. Я невольно задумываюсь, как должен был выглядеть банкомат того времени. Человек, сидящий в центре города на мешке золотых монет?
У меня смутные воспоминания о том, как я бывал здесь давным-давно, и в Йорктауне мне купили черное деревянное копье с резиновым наконечником – я потом его использовал как удилище.
Обедаем мы в «Йе олде паб» и посещаем какое-то вечернее представление, где нас всех учат танцевать виргинский рил.
– Обычно у нас одна комната, а у родителей другая, – говорит Эшли, глядя на наш большой номер в гостинице.
– На этот раз ночуем вместе, – сообщаю я, и тема закрыта.
В отеле мне почему-то не так напряженно, как было бы дома. Не надо думать о готовке и уборке, и ощущение такое, будто у меня есть поддержка: экономка, вооруженная дополнительными наволочками и подушками, и пожилой консьерж, который не выходит из-за конторки, но отлично снабжает нас билетами на все, что мы хотим: от танцевальных выступлений до экскурсий на ферму и занятий с оружием.
Шведский стол Рикардо завораживает.
– Это как праздничный завтрак, – восхищается он, – как складчина в церкви, когда ходишь и берешь что хочешь, и еще, и еще.
Я ему даю лекарство. Он заедает его десятью кусками бекона, четырьмя блинчиками, половиной тарелки каши, большим черпаком яичницы и какой-то плюшкой с корицей. Нейт и Эшли, привычные к школьным обедам в кафетерии, скромно обходятся кашей и фруктами. Эта скромность меня восхищает.
Эшли решает, что мы должны в это время жить более полной жизнью, и хочет, чтобы мы передвигались по номеру при свечах. Мысль об огне меня напрягает, и я соглашаюсь только на фонари. Чернилами и гусиным пером мы пишем друг другу письма и записки, запечатываем их сургучом и посылаем либо экспресс-почтой, складывая самолетики и запуская их в воздух, или же, что медленнее, «пони-экспрессом»: Рикардо на деревянной лошадке, но она отправляется лишь раз в пятнадцать минут.
Каждый из детей находит себе территорию в номере и ее осваивает. «Офисом» Эшли оказалась ванная, Нейт занимает письменный стол, Рикардо орудует в районе мини-бара, из которого по моей просьбе убрали всю выпивку. Я потом вижу солдатиков, расставленных в нишах, где раньше были бутылки. Моя личная зона – половина двуспальной кровати, которую мы делим с Нейтом. Ночью я просыпаюсь – Нейт спит с открытым лицом, дыхание у него свежее.
Эшли ведет себя тихо, часто сидит у себя в «офисе», посылая текстовые сообщения или ведя долгие разговоры с какой-то школьной подругой. Потом она засыпает на полу. Когда я подхожу, голова у нее лежит на коврике из ванной.
– Кажется, задремала я, – говорит она, когда я ее бужу.
– Пока разговаривала?
– Мне моя подруга рассказывала историю.
– А родители твоей подруги не возражают, что она так поздно не спит? – Эшли молча пожимает плечами. – А междугородние разговоры как?
– Никак, – отвечает она. – Звонила я, а платить за междугородние не придется: все включено.
Пока дети завтракают, я выясняю вопрос у портье за конторкой. Он мне предъявляет счет на четыреста долларов.
– Я платить не буду, – говорю я и прошу позвать менеджера.