Да будем мы прощены
Шрифт:
– У тебя жизнь всегда была странная или только теперь стала?
– Я только что из суда, с процесса моего брата. Он слегка набедокурил, и, как ни странно, обвинения с него сняли.
– Фантастика, – говорит она, поднимая стакан с водой. – Ну, будем.
– Он же виноват! – возмущенно говорю я. – Я просто вне себя был. Рассчитывал, что свершится правосудие.
– Ты говорил, что у тебя был инсульт? – Она меняет тему. – А в чем он выразился?
– Чем вызван такой вопрос? У меня лицо обвислое? Именно в этом и выразился: я смотрел в ванной в зеркало, и лицо просто рухнуло
– Да ничем. Просто хотела больше о тебе узнать.
Я киваю.
Официант приносит оливки и хлеб, сообщает о фирменных блюдах и дает нам «минутку подумать».
Я рассказываю ей про Нейта и про родительский день.
– Дети – это здорово, – говорит она, просияв. – Но послушай. – Она наклоняется ко мне, забывая, что Нейт – не мой сын. – Это же мы не для детей делаем, а для себя. Я была такая, настоящая футбольная мамочка, и как-то стояла под теплым дождиком рядом с тренером, которому только что сообщили, что у его жены, корпоративного юриста, рак груди. Он был так опечален, так одинок и хотел чуть-чуть отвлечься. «Можешь его потрогать, прямо здесь и сейчас, под пончо? Так будет хорошо, если его кто-то потрогает. Давай, я его достал, пощупай, как он хочет для тебя станцевать».
Ее рассказ вызывает ужас. Но и заводит.
– Выбрали что-нибудь? – спрашивает вернувшийся официант.
– Нет, – отвечаю я. – Не было возможности подумать.
– Что-нибудь на двоих? – спрашивает она.
– Как тебе угодно, – отвечаю я и вижу, что ей этот ответ приятен. Она смотрит на официанта:
– Пиццу с тефтелями без лука и большой салат.
Официант кивает и уходит.
– Так что с тобой случилось? Ты говорила, что стала разваливаться.
– Спрыгнула с лекарства. Я столько на нем просидела, что не могла вспомнить, зачем его принимаю. Мне его назначили при послеродовой депрессии шестнадцать лет назад, и я на нем сидела, но недавно подумала, что смысла в этом нет. Я вполне счастлива, решила я, у меня все есть и я могу делать что хочу. Так что я перестала принимать лекарство, отняла себя от груди, так сказать, и с виду все было преотлично.
– А потом?
– А потом через пару месяцев скоропостижно скончалась одна подруга, которую я с детского сада знала, и что-то сдвинулось. У меня постепенно снесло крышу.
– Как это началось?
– С флирта. Стала выходить в сеть и рассылать игривые записочки. А потом мне стали звонить. Совершенно невинные, но забавные разговоры. А потом кто-то меня подначил выйти на свидание на парковке «Данкин донатс» – сказал, что будет держать в руках пончик с вареньем, – ну, я и согласилась. – Она отпивает из стакана. – Вообще-то я тебя не слишком хорошо знаю.
– А почему именно секс, а не, например, шопинг?
– Ты хочешь назвать меня шлюхой?
Голос становится резким. Я подаюсь вперед:
– Я стремлюсь понять, что это все для тебя значит и зачем ты хотела меня сегодня видеть.
Она откидывает голову назад, встряхивает волосами. Это движение выглядит красиво, когда его делает Фэрра Фосетт, но сейчас оно кажется странным, даже рискованно. Жесткие белокурые волосы чиркают кончиками по салату.
– Ф-фух, – говорит она, убирая их. – Считается, что нельзя перекрашивать волосы чаще, чем раз в полтора месяца, но я не могу столько ждать: если мне нужна перемена, то нужна немедленно.
Она моргает, будто ей в глаз попала ресница. Вспоминаю, что, когда мы виделись за ленчем у нее дома, она была в очках. Очки на шнурке висели на шее, словно увеличители груди, и когда я качал ее сзади, ритмично постукивали, будто хотели привлечь ее внимание.
– Ты ведь в очках ходишь?
– Да, но я их разбила. Лечу в слепом полете, – отвечает она, закладывая в рот порцию салата с волосами.
Медленно вынимает из салата длинный волос и подзывает официанта.
– Волос в салате, – говорит она.
– Редкое явление, – отвечает он невозмутимо. – Вам принести другой?
– Подождем пиццы, – говорю я.
– Ну, хватит про меня, – меняет она тему. – Давай о тебе. Значит, ты преподаешь?
– Да, – отвечаю я, не развивая тему.
– Ага, точно, я только не могла вспомнить, кто у тебя там – Ларри Флинт, Никсон или почему-то этот Джордж Уоллес. Застрял у меня в голове, потому что в него стреляли?
– И в Уоллеса стреляли, и во Флинта. В Уоллеса – в семьдесят втором, во время президентской кампании в Лореле, Мэриленд. Стрелял человек по имени Артур Бремер – его дневник вдохновил создателя фильма «Таксист», а этот фильм вдохновил Джона Хикли совершить покушение на Рейгана. Ларри Флинт был ранен в Джорджии снайпером, находясь под судом за оскорбление общественной нравственности. Сейчас разъезжает в позолоченном кресле.
– Как здорово, что ты все это знаешь.
– Я историк, – говорю я. – На самом деле все там гораздо глубже. Люди очень интересовались, работал Бремер сам по себе или на кого-то? На чьей стороне он был? Удалось ли Никсону подкинуть предвыборные материалы Макговерна в квартиру Бремера? И если да, это была пропаганда или операция прикрытия?
Я замолкаю и смотрю на Черил. Ловлю себя на мысли: со сколькими мужчинами она вместе «обедала», когда у нее был период безумия? И знает ли об этом ее муж?
– Он не знает, – говорит она, будто прочитав мои мысли. – В теории, по правилам «выздоровления», я должна была бы ему рассказать. Но пусть у меня бывают не все дома, все же окончательно крышу не срывает. Он знает, что я была не в себе, а детали несущественны.
Приносят пиццу – горячую, тягучую и правда исключительную. Я первым куском обжигаю себе небо, а третьим умудряюсь его ободрать. После этого ощущаю лишь вкус собственного мяса.
– А с Джулией Эйзенхауэр вы близкие подруги? – спрашиваю я, продолжая отдирать сыр от неба.
– Она очень хороший человек, но я бы не сказала, что мы близкие подруги. Я бы даже не была с ней знакома, но мы в дальнем родстве. Я политикой совсем не интересуюсь – меня больше привлекает светская жизнь, контакты с людьми. Но это, я думаю, ты сам понял.
– А с тобой случалось раньше что-нибудь подобное?
– Подобное чему?
– Да вот – всему этому.
– У меня была депрессия, когда я училась в колледже. Но об этом никто не знал. Пролежала месяц в постели, а потом встала.