Да будет праздник
Шрифт:
Вначале медленно, затем все быстрее, его мозг принялся выхаживать эту несуразицу, она росла на глазах как шарик дрожжевого теста. И вот уже он готов был дать руку на отсечение, что похищение было подстроено этим сукиным сыном Кьятти, этим повязанным с властями мафиози. Праздник, сафари – лишь прикрытие для коварного плана избавиться от неудобного интеллектуала, обличающего моральную деградацию общества.
“Ну разумеется, они решили свести со мной счеты”.
Не раз на протяжении своей писательской карьеры Фабрицио, не думая о последствиях, выступал против теневых сил. Он считал это своим писательским
В другой раз он открыто заявил в “Коррьере делла сера”, что китайская кухня – дерьмо. А ведь известно, что китайцы – это целая мафия и не оставляют безнаказанными тех, кто их публично задевает.
Правда, эти колоссы были слегка жирноваты для китайцев…
А может, они скооперировались с финскими лесозаготовителями?
Ему пришел на ум великий Салман Рушди и исламская фетва.
“Теперь они меня казнят”.
Что ж, если таков финал, по крайней мере он умрет, зная о том, что останется в памяти потомков как борец за правду.
“Как Джордано Бруно”.
Запутавшись в собственных размышлениях, Чиба заметил, что не один, лишь когда услышал голос:
– Чиба? Ты слышишь меня? Ты жив?
Голос был тихий, почти шепот. У него за спиной. Знакомый голос с неприятным картавым “р”. Голос, засевший в печенках.
Фабрицио открыл глаза и выругался.
На него глядел ненавистный Маттео Сапорелли.
64
В тот день, когда Кьятти пригласил к себе непредсказуемого болгарского шеф-повара Золтана Патровича, чтобы заказать ему ресторанное обслуживание праздника, тот положил глаз на написанную маслом картину Джорджо Моранди, изображающую стол с парой бутылок.
Это творение болонского художника добавило бы шика залу “Эмилия-Романья” в его ресторане “Регионы”.
Заведение, расположившееся на углу виа Казилина и виа Торре Гайя, уже много лет подряд не сходило с верхних позиций европейских гастрономических путеводителей. Задуманное как Италия в миниатюре, оно было спроектировано японским архитектором Хиро Итоки. Если смотреть на него сверху, длинное здание имело форму и пропорции италийского полуострова, включая основные острова. Ресторан был разделен на двадцать залов, соответствовавших по форме и меню итальянским регионам. Столики носили название столиц отдельных провинций.
Натюрморт Моранди будет идеально смотреться над винным шкафом с “Ламбруско”.
Болгарин решил, что после праздника он уговорит Сальваторе Кьятти подарить ему картину. А если – что не исключено – король недвижимости станет упрямиться, Золтан убедит его сделать подарок, слегка вмешавшись в его мысли.
Теперь, когда вечеринка пошла прахом, гости разбрелись по парку, а безжизненное тело короля недвижимости лежало в луже крови, он мог просто пойти и забрать в уплату за свой труд это произведение искусства.
В темноте, держа в руках свечу, он, как черный кот, стал бесшумно подниматься по парадной лестнице, ведущей на второй этаж виллы, покинутой официантами и обслугой.
Ступени были завалены обломками мебели, посуды, скульптур, клочьями одежды.
Толстяки предали резиденцию Кьятти огню и мечу.
С некоторых пор он возвращался домой из ресторана усталым и разочарованным. У него вызывала отвращение манера этих людей лениво ковырять вилкой в тарелке, перемежать еду болтовней, устраивать деловые обеды с легкомысленными закусками в меню. Чтобы восстановить душевное равновесие, он принужден был крутить документальные фильмы о голоде в странах третьего мира.
Да, непредсказуемый болгарский шеф-повар преклонялся перед голодом и ненавидел аппетит. Аппетит есть выражение сытого довольного мира, готового расстаться со свободой. Народ, который смакует, вместо того чтобы есть, и закусывает, вместо того чтобы утолять голод, уже мертв, только не знает об этом. Голод – синоним жизни. Без голода есть лишь видимость человека, и как следствие тот начинает скучать и философствовать. А Золтан Патрович философию ненавидел. Особенно когда начинают разводить философию вокруг еды. Войну бы им сейчас, или голод, или нищету. Он собирался бросить все и перебраться в Эфиопию.
Непредсказуемый болгарский шеф-повар поднялся на верхний этаж. В воздухе стоял густой дым, и, куда бы ни падал колеблющийся свет свечи, повсюду царил разгром. Из спальни слышался глухой говор и вспыхивали отблески пламени.
Его не касалось то, что происходило там внутри, он шел в кабинет, но любопытство взяло верх. Золтан Патрович притушил свечу и подошел к двери. Огромный гобелен и парчовые шторы горели в костре, освещая пламенем комнату. На кровати под балдахином лежала совершенно обнаженная Екатерина Даниэлльсон. Волосы рыжим облаком обрамляли скуластое лицо. Вокруг женщины склонилось на коленях с десяток толстяков, бормотавших странные молитвы и протягивавших к ней руки, чтобы коснуться ее маленьких белых грудей с сосками цвета спелой сливы, плоского живота с вогнутым пупком, лобка, покрытого полоской шерсти морковного цвета, и фантастически длинных ног.
Фотомодель, выгнув спину как кошка, лениво водила головой, в экстазе опустив ресницы и приоткрыв крупные влажные губы. Она прерывисто дышала, положив ладони на головы толстяков, простершихся вокруг кровати как рабы перед языческой богиней.
Золтан отошел, зажег свечу и по узкому коридору прошел в кабинет Кьятти. Посветил свечой над головой. Его картина была на месте. Никто ее не тронул.
Нечто напоминающее улыбку скользнуло по губам шеф-повара.
– Я не желаю ее, но она должна быть моей. – Он шагнул к натюрморту, но услышал звуки в темноте комнаты. Он отступил к книжному шкафу, вжавшись в него спиной.
Это были не столько звуки, сколько мерзкое нечленораздельное мычание.
Золтан посветил перед собой и увидел в углу, между двумя шкафами, человека на коленях. Худой, кожа да кости, он склонился над чем-то стоящим на полу, маленькую лысую голову заслоняли острые лопатки, и видны были лишь вздымавшиеся как горная гряда позвонки. Кожа, тонкая, как веленевая бумага, была покрыта сеткой морщин и складками свисала с худых как палки рук. Он что-то отрывал и, утробно чавкая, отправлял себе в рот.