Да будет праздник
Шрифт:
Маттео Сапорелли продолжал доставать его:
– Ну… Как ты? Встать можешь?
Проигнорировав обращенные к нему слова, Фабрицио продолжил изучение обстановки.
По периметру вдоль стен рядами лежали люди. Вглядевшись в темные силуэты, Чиба увидел, что это гости, официанты и несколько человек из охраны. Он узнал лица нескольких актеров, комика Сарторетти, замминистра по культурному достоянию, телеведущую. Самое странное, царило гробовое молчание, словно им кто-то запретил говорить.
Маттео Сапорелли продолжал шепотом пытать его:
–
Устав от бесконечных вопросов, Фабрицио обернулся и увидел молодого коллегу. Выглядел тот неважно. С распухшим глазом и раной на лбу он казался дурной копией Руперта Эверетта, которому заехал по физиономии какой-то мордоровот.
Фабрицио Чиба помял ноющую шею.
– Что с тобой случилось?
– Меня схватили брюханы.
– Тебя тоже?
Сапорелли пощупал подбитый глаз.
– Мне врезали, когда я попытался сбежать.
– Мне тоже. Все болит.
Сапорелли понурил голову, словно собираясь сознаться в ужасной вине:
– Послушай… Я не хотел… Мне очень жаль…
– Ты о чем?
– Об этом кошмаре. Это все из-за меня.
Фабрицио привстал, чтобы посмотреть ему в лицо.
– В каком смысле? Не понимаю.
– Ровно год назад я написал очерк о коррупции власти в Албании для небольшого издательства в Апулии. И теперь албанская мафия хочет со мной расквитаться. – Сапорелли коснулся раны кончиками пальцев. – Но я готов к смерти. Я буду умолять их сохранить вам жизнь, потому что нечестно отыгрываться на вас. Вы тут ни при чем.
– Извини, но должен сказать, что ты ошибаешься. – Фабрицио ударил себя в грудь. – Это все моя вина. Нас похитила экстремистская группировка финских лесозаготовителей. Я рассказал миру, как они уничтожают девственные леса Северной Европы.
Сапорелли расхохотался:
– Да брось… Я слышал их, они говорят по-албански.
Фабрицио с сомнением поглядел на него:
– Ты еще скажи, что знаешь албанский.
– Нет, не знаю. Но очень похоже именно на албанский. В их речи слышны согласные, типичные для балканских языков. – Он продолжал ощупывать фингал под глазом. – Скажи мне правду, как я выгляжу, а? У меня совсем безобразный вид?
Фабрицио окинул его взглядом. Все было не так уж страшно, но он с тяжелым вздохом кивнул головой.
– Но со временем-то пройдет?
Чиба скрепя сердце огорчил коллегу:
– Не думаю. Удар-то нешуточный… Надеюсь, хотя бы глаз не поврежден.
Сапорелли бессильно откинулся на землю.
– Голова раскалывается. У тебя нет, случайно, саридона? Или “момента”?
Чиба хотел ответить “нет”, но вспомнил о волшебной таблетке, которую ему дал Бокки.
– Тебе, как всегда, везет. Держи таблетку. Сразу полегчает.
Писатель здоровым глазом уставился на таблетку.
– Что это?
– Не думай. Глотай.
Лауреат премии “Стрега” после секундного колебания проглотил пилюлю.
В этот момент из темноты подземного коридора донеслись размеренные глухие звуки. Они походили на биение сердца.
– Боже мой, они идут. Мы все умрем! –
Фабрицио, у которого со страху помутнело в глазах и заныли даже пломбы в зубах, сказал:
– Сапорелли, я… я… Я ценю тебя.
– А я тебя считаю своим литературным отцом. Образцом для подражания, – ответил молодой писатель в порыве искренности.
Они обнялись и повернули головы к выходу из галереи. Тьма была такой густой, что казалось, ее можно пощупать. Словно миллионы литров чернил с минуты на минуту должны были хлынуть в крипту.
Доносившиеся из мрака звуки напоминали ритуальное шествие, словно неведомые первобытные охотники били в гонги и барабаны, отбивая ритм ладонями.
Медленно, словно вырываясь из державшей их в плену тьмы, стали появляться фигуры.
Тут же все прекратили ныть и стонать и в молчании стали наблюдать за процессией.
Эти люди были непомерных габаритов. Белые как мел, с маленькими, вросшими в покатые плечи головами. Талию скрывали складки жира, руки казались окороками. Некоторые из них держали под мышкой бонги, другие в такт били себя ладонями по груди. Были среди них и женщины, ниже ростом, с плоской грудью и широкими, как у груши, боками, и дети, тоже толстые, испуганно сжимавшие материнские руки.
Наконец, оробело и смущенно, вошла в крипту вся процессия. Одеты они были в рваные спортивные костюмы, растянутые кофты, старые комбинезоны уборщиков. На ногах у них были сношенные кроссовки, кое-как заштопанные грубой ниткой и проволокой. На жирные бицепсах – собачьи ошейники. У некоторых в ушах были сломанные наушники, к которым они подвесили медальоны с именами и номерами телефонов, бутылочные крышки и прочую дребедень. Другие опоясали грудь велосипедными покрышками.
Кожа их была лишена пигмента, и казалось, свет раздражает их выпученные красные глазки. В бесцветные волосы были вплетены обрывки красно-белой пластиковой ленты, которую используют при ведении строительных работ.
Внезапно музыка прекратилась, и пришедшие в молчании застыли перед пленниками. Потом они расступились в стороны, кого-то пропуская.
Вперед вышло несколько стариков столь рахитичного вида, что казалось, будто они вышли из концлагеря. Они были белые как снег, но не альбиносы. Волосы у некоторых были темные.
Толстяки опустились на колени. Затем в центр помещения на белых пластмассовых стульях вынесли мужчину и женщину.
Голову старика украшало затейливое сооружение, отдаленно напоминающее уборы из перьев у американских индейцев – только сделанное не из перьев, а из одноразовых шариковых ручек, бутылочек от “кампари сода” и цветных пластмассовых совочков. Солнечные очки Vogue с большими стеклами закрывали почти все лицо. Грудь защищали латы из разноцветных летающих тарелок.