Шрифт:
Я не часто вспоминал ее, но если уж такое случалось, то мне с трудом удавалось выбросить из головы мысли о ней.
Она стала призраком, который меня преследовал и лишь издевательски ухмылялся в ответ на мои попытки избавиться от него. Она всегда возвращалась ко мне тогда, когда я уже надеялся, что забыл ее. И вот тогда появлялась она. Достаточно было всего на миг утратить бдительность. Стоило только прикрыть
В такие мгновения казалось, что мир собрал все горести и несчастья в один комок и в таком сконцентрированном виде натравил их на меня. Я стоял перед лицом своей беды, словно артист под светом прожекторов. Целыми ночами я лежал без сна, заставляя тело оставаться в постели, – мне казалось, что я лежу в камере, а в это время тюрьму заполняют водой или крысы обгрызают мне ногти на руках и ногах. Я лежал под одеялом, даже когда пот катил с меня ручьями, и продолжал борьбу до тех пор, пока не всходило солнце.
Я точно знал, что достаточно только раз проявить слабость и взять телефон или засесть за компьютер, чтобы начать искать ее. Найти ее было бы несложно, но вместе с ней я нашел бы и то, что она обещала в кошмарных снах, – кровь, леденящий ужас, смерть.
Мне можно было и не надеяться, что это останется сном. Это было обещанием. Предсказанием и угрозой.
Один раз мне не удалось избежать контакта с ней. Он был односторонним, она ничего не знала и, наверное, так никогда и не узнала о нем. И тем не менее я долго боялся, что чем-то выдал себя и теперь она сможет меня найти.
Уже не помню, какой это был год, помню лишь свое тогдашнее настроение. Вашингтон казался депрессивным и угрюмым, виноватым в этом, без сомнения, было политическое положение, но мы все списывали на погоду, ведь о ней было легче говорить. Стоял конец лета, уже чувствовалось приближение осени, и люди боялись зимы еще до того, как она наступила. Между двумя интервью я случайно встретил в гостинице женщину, которая знала ее, и на секунду потерял осторожность. Мы сели за столик у окна в баре отеля, выпили по бокалу вина. Завели светскую беседу. А затем я спросил о ней. Как у нее дела. Вроде бы совершенно невинный вопрос. Но я думал о крови, смерти и ледяном ужасе.
Женщина вздохнула так, словно это был вздох из могилы. Показалось, что у нее было так же мало желания говорить о ней, как и у меня, но она была слишком вежливой, чтобы оборвать разговор, а я на какой-то момент стал слишком фаталистичным.
Женщина сказала, что она одинока. И еще что-то, о чем я позже забыл, потому что это не имело никакого значения. Женщину, казалось, это задело, она вдруг стала очень печальной, хотя знала ее всего лишь поверхностно.
– Как жаль, – все время повторяла она.
Одинока. Одна. Это объясняло все. Вот в чем была причина, вот почему время от времени она приходила ко мне и делилась со мной картинами, которые навязывала мне. Кровь, смерть и… Да вы уже знаете. Она должна была со всем этим прийти ко мне: для нее существовал только я.
Я заметил, что это вполне в ее духе, что она всегда была одинокой. Я попытался быть вежливым, чем-то развеселить эту печальную женщину и сказал, что если одиночеству когда-нибудь захочется получить новое имя, то оно возьмет себе имя «Дерия», а ей отдаст свое.
Попытка была честной, но явно неуклюжей – и без того печальная женщина стала еще печальнее, а за окном среди потоков дождя появился снег.
Позже я подумал, что не надо было обмениваться именами. Одиночество просто должно было взять себе имя Дерии. А самой Дерии вообще не нужно было имя. Все равно уже не осталось никого, кто мог бы назвать его.
Никого, кроме меня.
Когда-нибудь мне придется вернуться к ней.
Этот день мог стать самым обычным, нормальным днем. Хорошим днем. Спокойным.
Но вместо этого вдруг возвращается он, и у нее становится тепло на душе.
Он возвращается, сдвигает брови – так, словно человек пытается кого-то вспомнить, но не может узнать лицо стоящего напротив, – улыбается и поднимает руку в знак приветствия. Он разрушает то, что она ненавидит и одновременно отчаянно пытается спасти. Свою нормальную до тошноты жизнь.
«Время, дитя мое, излечит все твои раны», – так всегда говорила ей бабушка. Эта пожилая женщина умела своими наивными фразами свести к мелочам то, что причиняло Дерии боль.
Время излечит все твои раны, дитя мое, так что нам беспокоиться не о чем.
Дерия так тоскует по бабушке, что иногда ей от боли тяжело дышать.
Она с трудом приходит в себя. Она вынуждена поставить поднос на полку между пакетами с молоком и пакетиками с сахаром, прислониться к стене и закрыть глаза, чтобы собраться с силами. Руки дрожат, и это чувство ей уже знакомо – они теперь будут дрожать несколько минут, словно резко упал уровень сахара в крови. Ей не удастся даже подать посетителю один-единственный бокал, не разбив его при этом. Во всяком случае, до тех пор, пока он сидит там, за столиком, словно никогда и не уходил оттуда.
Проклятый подлец! Как он мог решиться сейчас вернуться сюда? Сейчас, именно тогда, когда она всего-навсего официантка? Где он был, когда ее фотографии красовались в газетах и глянцевых журналах, когда она могла выбирать, идти ли ей на съемки шоу к Маркусу Ланцу либо Гюнтеру Яуху или лучше согласиться на бутерброды в передаче с безобидным обменом колкостями со Штефаном Раабом? Однако жизнь с шампанским и канапе закончилась, и сегодня она сама – та, что подает напитки и бутерброды. А у времени, как у проклятой ведьмы, было целых пятнадцать лет, и за эти пятнадцать лет ее раны еще сильнее загноились.