Да не убоюсь я зла
Шрифт:
— Гордыня суть начало зла, — внушительно произнес настоятель, глядя как юноша пытается замотать ладонь снова, — Она ни что иное, как самоутверждение и стремление противопоставить себя Богу. Отъединение это и рождает отчаяние и печаль сознающего свое ничтожество и бессильную ярость на себя и всех обладающих благом истинным…
— О каком благе ты говоришь, монах? Какое благо может быть для меня? И какое тебе дело до моих печалей?! — выкрикнул Уриэль, обрывая проповедь и сверкая на него амиантовыми глазами.
Но взгляды эти пропали втуне.
— Хотя бы то, что утешать страждущих мой долг, —
— А ты нуждаешься в утешении и спасении!
— От таких утешителей меня твой волк забрал едва живого! Мне — хватит!
— Не суди о Боге, по его заблудшим детям!
Сострадание, пробившееся сквозь всегдашнюю бесстрастную маску против всякой воли, не было порождено лишь чувством долга, и потому ранило особенно сильно. Юноша был растерян, измучен, почти сломлен — и совершенно один. Ни верить, ни доверять он попросту не умел, но хотелось очень — поэтому сопротивлялся он до последнего!
Отец Бенедикт задумчиво смотрел в отчаянные глаза, и в голове у него постепенно вызревала одна мысль. Он заговорил ровным бесстрастным тоном:
— «Господом создано все, что на небесах и что на земле, видимое и невидимое: престолы ли, господства ли, начальства ли, власти ли, — все Им и для Него создано. Он есть прежде всего и все Им стоит». (Послание Павла к колоссянам, 1, 16–17) Не значит ли это что у Него прежде всего следует искать защиты?
— Мне?! — у юноши вырвался нервный смешок.
— Господь создал человека по образу и подобию своему — со свободной волей, ибо если бы воля его не была свободна — в чем была бы справедливость как награды за праведность, так и кары за грехи? Итак, судьба каждого человека, его спасение — находится в его собственных руках, и благодать Божья призывает его. Она исцеляет, она поддерживает его в труде над своим спасением, оправдывает и освящает его!
— Вот моя благодать! — Уриэль яростно взмахнул больной рукой, — Другой не знаю!
— Справедливость Божия беспощадна, милосердие — бесконечно! Все согрешили и лишены славы Божией. (Послание к Римлянам, 3, 23) Нет праведного ни одного (Послание к Римлянам 3, 10). Но сказано в Писании: сердца сокрушенного не отвергай…
Обратись к Господу, скажи искренне:
«Призри на меня, и помилуй меня, ибо я одинок и угнетен.
Скорби сердца моего умножились, — выведи меня из бед моих.
Призри на страдание мое и на изнеможение мое, и прости все грехи мои» (Псалом 24, 16–18)…
— Сохрани душу мою, и избавь меня, да не постыжусь, что я на Тебя уповаю… — почти неслышно закончил Уриэль, обессилено опуская голову.
— «Всякий, кто призовет имя Господне, спасется» (Послание к Римлянам 10, 13)! — не удержался от улыбки несколько удивленный его познаниями монах.
Легко убеждать того, кто жаждет быть убежденным! Чья воля повержена, и тело уязвлено, а душа стенает, алкая надежды… Жертва Христова искупила греховную человеческую суть, но грех-вина довлеет надо всем людским родом, которому был указан лишь один способ спасения.
13
Лют сидел у колодца, наблюдая за повседневным неторопливым монастырским бытом.
Нет, лишний раз убедился он, не про него это было. Душно за серыми стенами…
Пусто.
— Тоскуешь? — Марта подошла ближе.
Ян неопределенно дернул плечом, и обернулся на скрип: разговор у настоятеля с дьяволенком вышел долгим, и он уже извелся ожиданием. Отец Бенедикт, стоя в проеме, поочередно смерил их хмурым оценивающим взглядом: расхристанный оборотень, да и вдове после всех перипетий так и не удалось придать себе добронравный вид.
— Хороши! — заключил монах с тяжелым вздохом, — Один другого краше! А больше не кому… Пойдем, сыне.
— Куда?
— Исповедаться, — отрезал отец Бенедикт, — Грехи тебе отпускать буду! Дело это трудное и долгое.
— Что, вот так сразу? Без оплаты? И епитимью отбывать уже не требуется?
Монах не сказал ни слова, но Лют осекся, и послушно пошел за ним.
— Лоб бы хоть перекрестил, — заметил настоятель, не оборачиваясь, — все-таки в храме…
Ян смотрел на прямую спину, тишина становилась невыносимой. А какой ей еще быть?
Многое накопилось за десять лет, многое было прожито и передумано. Осталось ли в нем вообще что-нибудь от монастырского парнишки, ушедшего в мир утверждать высшую справедливость, уж если более никто с ней не торопится, и — со всего маху приложившегося прямо мордой в грязь и кровь… Может, и хотелось где-то в самой дальней глубине души, как раньше, припасть к узкой сильной руке, сказать: «Прости, отец… Тошно… Больно. Страшно…», а слова шли другие, со всегдашним прищуром и изгибом дерзких губ:
— Может мне на колени встать? Или так послушаешь?
Аббат наконец развернулся и ударил так же, не жалея:
— А чего ты мне сказать можешь, чего я про тебя не знаю? Я дорогу, по которой ты идешь, и без того ведаю! А имен и дат мне перечислять не требуется! Об одном тебя спрошу: ты свою ненависть лелеешь и пестуешь, но сам-то — ужели нет на тебе безвинных крови и слез? Чем ты отличаешься от тех, кого ненавидишь и презираешь?!
«Признайся, волк, тебе ведь нравиться глотки рвать…» «Стоит оно того?..» Некуда тебе деться, волколак, потому что обложили тебя со всех сторон: от себя ведь никуда не денешься! «Господь знает мысли человеческие, что они суетны…» — Может я и жалею о чем, но не раскаиваюсь! Доведись переиграть — все равно так же случилось бы… — Ян отвернулся, не выдержав поединка взглядов, и тут же потрясенно вскинулся, услышав формулу отпущения грехов.
— Бог, Отец милосердия, смертью и воскресением Сына Своего примиривший мир с Собою и ниспославший Святого Духа для отпущения грехов, посредством Церкви Своей пусть дарует тебе прощение и мир. И я отпускаю тебе грехи во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь, — монах завершил молитву и ответил ему, — Не для тебя стараюсь! Нельзя спасти того, кто спасения не ищет. Просто обряд я должен провести по полному канону… и уж это пусть будет мой грех… Зови свою Марту.
Времени мало — вам внимание привлекать не к чему…